Владимир Сергеев - Непредсказуемый Берестов

— Здравствуйте, товарищи, — негромко сказал человек в галстуке. — Окруженцы?

— Я такого слова что-то не знаю, — не поднимая головы, ответил Еремеев.

— Ну что ж… Значит, вы не участвовали в боях.

— Верно, не участвовал. Вот товарищ пограничник участник. Одного боя.

— Так точно… — глухим голосом подтвердил Сеня.

— Издалека идете?

— Наверное, издалека, если больше месяца плутаем. — Еремеев тряхнул головой. — Не скажете, какое число?..

— Седьмое августа.

— Во как! Слышь, Сеня? Полтора месяца!

— Да… — протянул человек в галстуке, доставая из кармана пиджака пачку папирос. — Курите? — спросил у Еремеева.

— Спасибо. Не курю, слава богу…

Человек в галстуке глубоко затянулся, выпустил дым и вдруг спросил:

— Куда путь держите?

— На восток.

— Через фронт собираетесь…

— А то как же?

— Товарищ-то ваш ранен?

— Ранен.

— И мальчик с вами?

— С нами… — и тут Еремеев спросил: — А я с кем, так сказать, имею честь? Я ведь могу и не отвечать.

Красноармейцы заулыбались. С чего бы это? Женька насторожился, а человек в галстуке сказал серьезно, без улыбки:

— Можете не отвечать… Только от того, что местность эта временно оккупирована врагом, Советская власть не кончилась, и я, как ее представитель, могу предложить вам и вашим товарищам остаться у нас в группе. Кадровые военные здесь очень нужны. Надо обучать людей военному делу.

— Плохи, значит, наши дела, — ни к кому не обращаясь, проговорил Еремеев.

— Дела плохи. Скрывать не стану. Давно пал Минск. Немцы под Киевом… Фронт от нас не ближе сорока километров… — и вдруг он усмехнулся, спросил: — И вы думаете пройти через фронт с вашим раненым и с мальчиком?

— Думаю пройти, — не дал договорить ему Еремеев. — Я не доктор, не инженер, я — строевой командир. Я должен прибыть в свою часть. Ведь не дезертир же я!

— Не надо горячиться. Эти товарищи тоже не дезертиры. Стояли до конца… Но, попав в окружение…

— Я никого не обвиняю, — снова прервал его Еремеев. — Просто я так решил!

— Товарищ старший лейтенант, — жестко проговорил человек в галстуке, скосив глаз на петлицы Еремеева, — я не могу вам приказывать, но… погибнуть и погубить людей было бы просто преступлением… — Еремеев открыл рот, но человек в галстуке нахмурился и поднял руку. — Погодите. Вы знаете, что фронт остановился? Вы представляете, какова плотность немецких войск? Я все сказал. Решайте сами, — и он снова закурил.

Но Еремеев — умный мужик! — ответил:

— Утро вечера мудренее. — И человек в галстуке, пожав плечами, отошел, поманив за собой красноармейцев…

Костерик еле тлел, превратившись в маленькое мерцающее пятно, и Женька смотрел не отрываясь на это красно-голубое, завораживающее мерцание. Один из штатских сказал тихо, оборотись к Еремееву:

— Чего ты хочешь доказать, старлей? Уперся рогом… Знаешь, сколько собрали таких ребят? Сотни полторы. Пленных семьдесят человек отбили… Что, думаешь, здесь не война? Погоди, мы им такого шороха наведем! — Еремеев молчал, а штатский сказал еще тише: — У тебя раненый на закорках. Не обуза?

Еремеев резко повернул голову, прошептал:

— Это моя обуза!

— А пацан? Не забота?

— И это моя забота.

— Ты чего злой такой? Ведь не воевал еще.

— Потому и злой.

— Сам-то откуда?

— С Урала.

— А пограничник?

— Саратовский…

— Понятно тогда… Ты еще не мститель.

Еремеев удивленно посмотрел на говорившего. Потом спросил:

— Жилье близко?

— Три километра. Рабочий поселок. Станция. Гарнизон там.

— Леса?

— Километров с десяток. А там все открыто, только вдоль железки лесопосадка…

— Карта есть, хоть какая?

— Да на что она нам? Мы тут всю округу, как свою ладошку…

— А кто этот, в галстуке? — вдруг спросил Еремеев.

— А бог его знает, инженер какой-то…

— Конспираторы, елки-моталки! — усмехнулся командир.

— Без этого теперь нельзя.

— Эхма! Много же вы тут навоюете?

— Да уж себя в обиду не дадим.

— Ну ладно, вояки, на ночь глядя не прогоните? Хоть поспать под вашей охраной…

— А мы тебя вовсе и не гоним, — штатский улыбнулся. — Живи сколько хочешь.

— Утро вечера мудренее, — снова повторил Еремеев.

Глаза у Женьки слипались. А что до Сени, так он уже давно спал, свернувшись калачиком, прижав к животу колени с зажатой между ними винтовкой…

Действительно, утро вечера мудреней. Получилось так, что проснулись они одновременно. Грело солнышко, и перекликались птицы, решив, наверно, что войны в их лесу уже не будет.

Красноармейцев не было, и штатских тоже. Горел незаметный теперь, под солнцем, костер — разожгли небось для тепла перед уходом… А это что?! В траве лежал большой каравай хлеба, а рядом — приколотая веткой к земле записка. «Поступайте так, как считаете нужным. Если решите остаться — ждите связного в полдень. Записку сожгите. Смерть немецким оккупантам! Дед».

Еремеев долго держал листок перед глазами. Потом, словно решившись, прочел вслух. Сеня молчал. Женька, свыкшийся с мыслью, что там, за фронтом, Москва, дом, мама, теперь и вовсе не знал, что думать. «И зачем этот в галстуке сказал: людей погубите? Может, напугать хотел? Плотность войск, плотность войск… Просто хотел, чтобы Еремеев остался»,

— Дела, конечно, плохи, — прервал молчание Еремеев, словно отвечал на Женькины мысли, — плотность… Понатыкано небось на каждом метре… Ну как, граница? — Он подмигнул Сене. — Решай.

Сеня молчал. А что скажешь? Пройти фронт на командирских закорках?.. Еремеев понял его мысли.

— О своей ноге не думай. Это моя забота. Главное, что ты есть боевая единица. Вооруженная!

Сеня слабо улыбнулся и продолжал молчать, а Женька спросил, не дожидаясь, пока очередь дойдет до него:

— А чего этот, в галстуке, считает, что мы обязательно погибнем? Вон сколько шли и ничего.

Еремеев сразу посерьезнел:

— Детский вопрос. Погибнуть мы уже сто раз могли… — Он встал. — Что до меня, то я иду. Сеня может остаться. Переоденут, вылечат. Тебя, Евгений, в любой дом возьмут. Там, где двое, там и трое, — и добавил, чтобы закончить разговор: — Решайте. Неволить не имею права.

Он разрезал каравай на две половины. Одну отложил в сторону, другую разделил на три части. И Женька все понял. Каждый молча съел свою порцию и занялся обычными, вполне обыкновенными делами, как всегда… Все происходило молчком. Никто не проронил ни слова, никто не сказал «нет», никто не сказал «да». Будто и разговора на эту тему не было.

Конечно, тяжелее всех Еремееву. Рисковать собой — это совсем не то, что рисковать другими. Были бы они его бойцами, тогда иное дело: приказ командира — закон, и нет ничего выше этого закона, тем более на войне… Вот Еремеев и нервничал. Чудно: он переживает, а Женька и Сеня, не сговариваясь, уже, казалось, и не думали ни о какой другой возможности их существования, кроме движения вперед, за командиром.