Владимир Сергеев - Непредсказуемый Берестов

Но вот мотор перестал работать. Немцы подъехали к колодцу, и оттуда послышалась брань — ведра-то нет! Женька доволен, улыбается. Но почему Еремеев смотрит на него так сурово?

— Хорошо, если немцы не заметят, что веревка свежесрезанная… — зло говорит командир. — Умник! Мы же договорились: наперед думать, потом делать…

Улыбка сползает с Женькиного лица. Но тут снова — урчание мотора — грузовик двинулся дальше.

— Зато нам воды на весь день хватит, — снова заулыбался Женька. — А здорово я им!

Еремеев долго исподлобья смотрел на Женьку и, тряхнув головой, сказал:

— Дите ты еще… елки-моталки!

Через три дня, воротясь из разведки, Женька закричал:

— Немцев в селе нет! И не было!

Еремеев встрепенулся, но вопросов не задавал. А Женька, выкладывая из торбы теплые еще картофелины, огурцы, хлеб, помидоры и лук, захлебываясь, продолжал:

— Немцы по дорогам идут, колоннами. Километрах в двух отсюда, но мимо деревень. Мимо!

— Ну и что? — спокойно проговорил Еремеев, а у самого сердце колотится, словно хочет немедленно выскочить наружу.

— Как что? Фронт-то, видать, вот он! — не сдается Женька.

— Был бы вот он, было б слышно, — пробубнил Еремеев, не в силах все-таки успокоиться.

А Сеня почему-то отвернулся, смотрит куда-то вверх, на деревья. Голова запрокинута, а пальцы нервно перебирают траву.

Теперь они шли так, словно под ногами было сплошное минное поле. Еремеев сказал:

— Идем, ребята, по сто метров, и баста. Ждем. Тише едешь — дальше будешь, а то чепуха получится: столько мыкаться и угодить фашистам в суп. Э, нет! Мы так не договаривались! Если немец остановился надолго, дело хуже. Нароет, накопает, понатыкает… Если думает вскорости переть дальше, значит, зарываться в землю не станет, только силы подтянет… Такая, братцы, военная наука. Она для каждого времени одинакова.

Еремеев объяснял все не спеша, обстоятельно. Спешить-то теперь было некуда.

За две ночи прошли совсем немного. Было такое впечатление, что фашисты заполнили все вокруг. Даже в ночные часы стало небезопасно находиться в самой глубине лесной чащи. То и дело слышалось урчание моторов, тарахтение мотоциклов. Теперь немцы в лесу маскировали артиллерию и танки. Приходилось забираться в овраги и словно прилипать к их дремучим, кустистым склонам… В ночное небо с шипением взвивались белые ракеты, и тогда за деревьями, на открытом пространстве, на несколько секунд становилось светло, как днем. Когда первый раз увидали такую ракету, Еремеев сказал:

— Ну, ребята, теперь фронт — вот он! Передний край освещают. И видно, и слышно. Теперь хоть десять дней пролежим на пузе, а рисковать не будем. Вот, Евгений, это и есть «плотность войск». Понял? Учись. Идем, как по минному полю. А сапер сколько раз ошибается? — Еремеев перевел глаза с одного на другого. Сеня и Женька молчали. — Эх, вы! Один раз ошибается сапер, потому что ему одной мины за глаза хватит. Эх, вы…

Женьку лихорадило не то от той ответственности, что лежала теперь на нем, идущем впереди, не то от страха и досады не дойти, когда осталось, по словам Еремеева, «раз плюнуть».

Но как веревочке ни виться, пришел и ей конец — кончился лес. Кончился, и все, и нет его, и не скоро предвидится. А впереди — открытое поле, черная взрыхленная земля. Долго лежали у лесного края.

Вдруг Еремеев сказал шепотом:

— Шансы выжить у нас, братцы, равны. И все же… — Он толкнул Женьку локтем в бок. — У тебя, Евгений, на полпроцента этого шанса больше. Верь на слово. И по сему случаю, — Еремеев вынул из кармана гимнастерки какие-то тоненькие книжицы, — возьми, спрячь за пазуху. — Он усмехнулся. — Не хочу, чтобы потом посчитали, что я дезертир какой-нибудь…

— А я? — вдруг закопошился Сеня, расстегивая карман гимнастерки. — Бери и мои. Дойдем, не дойдем, видно будет. А командир дело говорит.

— Я всегда дело говорю, — весело откликнулся Еремеев— Ну, братва, как сказывал фельдмаршал Суворов: с богом, ура!.. Поползли, елки-моталки! Женька, не отставай, разведчик! Теперь мой черед идти передом. За мной!

Женьке казалось, что конца и края нет этому полю, которое полем никак не назовешь, даже травы нет, комья земли и все время какие-то ухабы. Да не ухабы это — воронки от снарядов! Иногда Еремеев останавливался и, лежа в такой воронке, дожидался Сени и Женьки.

— В воронке нам ракета не страшна, пусть себе освещает… — сказал Еремеев и спросил: — Ты как, Сеня, держишься?

— Держусь… — отвечал Сеня, но видно было, что ползание дается ему ох как нелегко: ногой-то не оттолкнешься. Еремеев понимал это:

— Держись, граница! Еще повоюем, елки-моталки.

И снова они ползли. И если бы Женьку до войны спросили, сможет ли он по-пластунски переползти такое поле, то даже при великой любви прихвастнуть он ответил бы отрицательно.

И тут неизвестно почему, быть может, чтобы просто не думать и не поддаваться страху, стал Женька вспоминать школьный двор, старый тополь, Витьку, Юльку, маму, тетю Дусю, Васену, вожатую Ольгу. Где они? А отец? Вернулся ли из этой Бессарабии?..

И вдруг поле дрогнуло под Женькиным телом, и загремело слева и справа, оглушило, засыпало комьями земли. Женька даже подумал, что это осколки стучат по его спине… Распластавшись, он лежал с бьющимся сердцем, а снаряды рвались и рвались вокруг. В какое-то мгновение он услышал крик Еремеева: «Ко мне!» Пополз, еле перебирая ослабевшими руками и ногами. А Еремеев, схватив его за ворот, стащил в большую вонючую воронку. Сеня уже был там. Так и лежали они в воронке, положив ладони на затылок. Реже и реже стали разрывы снарядов, и вот совсем рядом послышался лязг гусениц, запахло горячей соляркой. Танки! Танки идут! Но лязг уходит куда-то вправо и вперед…

— Живы, ребята? — спросил Еремеев.

— Ага, — первым отозвался Женька.

— Живы пока, — доложил Сеня.

— Тогда порядок! — Еремеев спокоен, но в голосе слышится радость. — Теперь ориентир у нас что надо! Я так думаю, под своим огоньком полежали. Скоро будем дома! Вишь, гады, хвосты прищемили и ракет не кидают. Так бы им почаще!.. А нам — вперед. И посмелее!

То ли поле кончилось, то ли лес начинался?.. Понять было невозможно. Теперь под животом стелилась трава, и было мокро от росы. Трава все выше, выше… Посевы, что ли?

— Отдыхай, — послышался голос Еремеева.

Когда они сошлись, или, правильнее сказать, сползлись, Еремеев встал в рост, и трава доходила ему до плеч. Сеня продолжал лежать, перевалившись на спину. Женька стоял теперь на ногах, и они казались ему чужими, и все тело ныло, и саднило ладони. Еремеев сунул ему Сенину винтовку — обопрись, мол. Женька увидел лицо Еремеева, черное, бородатое… Занимался рассвет. Туман стелился по полю, скрывая землю. Видны были только дымчатые верхушки высоких трав. Впереди, метрах в ста, темнел лесной массив. Кто там, в этом лесу? Немцы или наши?