Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Мальчишки могли говорить про Тарзана до полуночи. Но родители, выглянув из калиток, громко окликали их и звали домой.

Тутиниса-буви, успев вздремнуть даже, оглядывала спросонок комнату, озаренную тусклым светом ночника, и, убедившись, что внука все еще нет, повязывала платок на голову и отправлялась на поиски.

Счастливые дни в Оклоне длились недолго.

Бабушка как-то раз занемогла. Тетушка Умида, ее дочка, была день-деньской на работе. Бабушке за собой-то стало трудно смотреть, а попробуй-ка угляди за внуком. И Умид снова оказался дома. Снова слышал попреки: «Сколько ты можешь еще жрать? Хлеба на тебя не напасешься! — Мачеха срывала с его головы тюбетейку и совала ему в рот. — На, подавись, если не наелся!» А то вытаращит глаза и, показывая Умиду нож, шипит: «Если пожалуешься отцу, я тебе язык отрежу…»

Только ночью, лежа в постели, когда в доме гасили свет, Умид давал волю слезам. «Вот стать бы таким, как Тарзан, да сбежать в джунгли и жить там с обезьянами, защищая их от львов и леопардов… Там бы мачеха, пожалуй, не смогла меня отыскать. Жаль только, джунгли далеко отсюда… Интересно, Тарзан не испугался бы этой Патмы?..»

Промелькнуло быстро лето. Наступил сентябрь. Умид теперь ходил в четвертый класс. Но не было у него в доме места, где он мог бы спокойно готовить уроки, — ни стола, ни стула. Впрочем, и времени-то у него не оставалось, чтобы делать уроки. Едва он придет из школы, Фатима тут же находила для него работу.

— Эй, дармоед, принеси из колонки воды!

Согнувшись от тяжести ведра на один бок и замочив штанину, Умид приносил воду.

— Эй ты! Подмети в комнатах! Да поживее пошевеливайся! Сам разве не видишь, что грязно? — снова раздавался голос мачехи.

Умид брал метлу и начинал мести.

— Открой окна, окаянный! Говорят, твоя мать была разумной хоть куда, а ты в кого уродился, недоносок? Побрызгать водой не можешь догадаться?

— Не трогайте мою мать! Вам далеко до нее… — огрызался Умид.

— Ишь, какой длинный язык отрастил! — И мачеха награждала его затрещиной. — Еще разочек пикнешь, хребет переломаю!.. Чего зенки-то вылупил? Не стой, как каменное изваяние, пойди разожги огонь в очаге! Согрей воды да выстирай свою одежду. Ходит на босяка похожий!..

Вечерами Фатима нашептывала на Умида его отцу. Злилась, что он никак не реагирует на ее наговоры, ни разу не снял ремня и не высек избалованного сынка. Начинала пилить-попрекать мужа, что он совсем не занимается воспитанием своего сына, а взвалил все на ее плечи. Чтобы вырастить из такого оболтуса порядочного человека, из него надо выбивать дурь палкой…

Фатима за один какой-то год износила все платья, оставшиеся от матери Умида. Если же они не подходили ей, были длинны или широки и ей предстояло их переделывать, она начинала браниться:

— О господи!.. Чтоб ты перевернулась в гробу, породившая такого олуха!

Это уже было сверх всякой меры. Этого Умид просто так не мог оставить. Он отходил на почтительное расстояние, чтобы мачеха не смогла догнать в случае чего, или взбирался на балахану, делая вид, что собирается отлепить от стены высохшие кизяки, и кричал оттуда:

— Эй!.. Чтоб вы сами перевернулись, когда умрете, в своем гробу и встали вверх тормашками!

— Ты хочешь моей смерти, негодник?! Вот я тебя… — Фатима грозилась кулаками, заслоняясь рукавом от солнца.

— А почему вы так говорите про мою маму?..

— Твоя мать уже все равно истлела в земле! И свиньи изрыли ее могилу!

— Врете! Моя мама в раю, вот! А вам прямая дорога в ад, вот! Бабушка говорила…

— Ха-ха-ха…

— Моя мама не умерла. Она только по милосердию аллаха переселилась в другой мир, где живут только святые, вот! А такие, как вы, будут вечно жариться на раскаленной сковороде!..

— Это я-то?..

Мачеха стояла посередь двора, задрав голову и уперев кулаки в бока. Умиду она напоминала в эту минуту скорпиона, загнувшего хвост крючком. Она просто задохнулась от гнева. Не найдя подходящих слов, подбежала к лестнице, приставленной к балахане, но вовремя заметила, что лестница небрежно обмотана на месте слома прогнившей от дождей веревкой. Потрясла и поняла, что лестница ее не выдержит. Отбежала снова на середину двора и, подняв кулаки над головой, переспросила:

— Это я-то?..

— Конечно, вы! Кто же еще… — крикнул Умид и засмеялся, ободренный тем, что мачехе его ни за что не достать. — Люди, которые ругают умерших, которые не почитают стареньких бабушек, которые избивают маленьких детей, они все будут жариться на сковородках. А потом их сожрут змеи!

— Из чьих поганых уст ты слышал эти слова, щенок?

— Сам знаю!

— Кто тебя, паршивца, учит перечить мне?

— Не ваше дело!

— А ну, спустись-ка вниз, змееныш!

— Вот еще!..

— Я обо всем расскажу твоему отцу!

— А я скажу, что вы ругали мою маму!

— Не собираешься ли ты ночевать там наверху?

— Уж как мне это захочется…

— Думаешь, я тебя не достану? Да ты же сейчас полетишь оттуда кулем! — Фатима подбежала к ветхой лестнице и стала карабкаться по перекладинам. Лестница качнулась, и мачеха чуть не шлепнулась на землю. — Слазь, я тебе говорю! — завопила она и изо всех сил стала трясти лестницу. Посыпавшаяся сверху пыль попала ей в глаза. Отплевываясь и протирая глаза, она снова отступила на середину двора. — Слазь, проклятый! Я сейчас в тебя лопату брошу!

Умид, топая ногами и хватаясь за живот, заливался смехом. Ему по-настоящему было весело при виде того, как мачеха выходит из себя и готова лопнуть от злости. Он приплясывал и строил ей рожи:

— А вот и не слезу! Бросайте свою лопату, если добросите. Да глядите, чтоб она вам на голову не свалилась! Ха-ха-ха…

— Я сейчас уберу лестницу, и ты там сдохнешь с голоду!

— Это лучше, чем есть хлеб из ваших рук!

— Я подожгу балахану!..

— Фи, испугала…

— Подумай хорошенько, ведь все равно придется спуститься. Ведь отец тебя за ноги стянет оттуда!

— Я убегу по крышам в Оклон. Пусть весь дом остается вам!

— Ах ты гадина, чтоб ты проглотил свой язык, брызжущий ядом!..

Вдруг Фатима побледнела.

Она схватилась за живот и стала медленно оседать на землю. Умид хотел было что-то крикнуть, но осекся, увидя, как она с трудом побрела к супе и прилегла, издавая стоны. Вдруг она стала извиваться, корчиться, бить ногами — будто и взаправду жарилась на сковородке. Умид растерянно смотрел на нее, испугавшись своих слов, которые, видать, навлекли на мачеху болезнь. На губах ее выступила пена. Уж такого Умид не ожидал. Он сидел неподвижно на корточках на краю крыши и пялил глаза на мачеху, не зная, что делать. Наконец Фатима немножко успокоилась и стала тихо причитать: «Ой, хворь моя… Снова ко мне вернулась эта хворь. И все из-за этого выродка… Хворь моя вернулась…» Она с трудом поднялась и села. Ее волосы были растрепаны, разметались по лицу, по плечам. Она стала зачесывать их пальцами. Время от времени она поглядывала на Умида, глаза ее неестественно блестели. «Ой, до чего дожила я… воды некому подать мне, бедняжке… Умру, воды никто не подаст…»