Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Наутро Умид отправился к своей бабушке Тутинисе-буви, встретиться с которой для него было очень важно. Он держал под мышкой бумажный сверток, где были отрез на платье и душистое мыло, которое обычно очень любят старые люди. По пути опустил в почтовый ящик письмо Хафизе. Завернул на рынок и купил несколько румяных тандырных лепешек, посыпанных коноплей, и касу густых сливок. И теперь, окрыленный надеждой, зашагал прямо в Оклон. Бабушка Умида и бабушка Хафизы — обе старушки, давно знают друг друга, им не трудно будет договориться между собой…

Едва миновал махаллю Джарарык, расположенную в низине, похожей на старое русло высохшей реки, и вступил в Оклон, по закоулкам которого бегал босиком в мальчишестве, как на память пришли горестные дни детства, больно коснулись сердца, словно острием ножа. Вспомнилась Умиду мать, совсем еще молодая и статная, и ее ласковый тихий голос, когда она, прижавшись щекой к его лицу, приговаривала: «Ах ты, искорка очей моих, ах ты, верблюжоночек, если в твои ножки вопьется колючка, я своими ресницами извлеку ее…» Подумал о том, что мать так рано ушла из жизни, не дождавшись от него ничего доброго, и почувствовал, как что-то сдавило ему горло, захотелось плакать. И он, может, и заплакал бы, если бы не спохватился, вспомнив, что уже не в том возрасте, когда мать могла взять его, брыкающегося и орущего, на руки и, с трудом удерживая, оттирать пемзой цыпки с его ног…

Умид шел по прямому и длинному проулку, нынче уже заасфальтированному. А человеку, идущему по дороге, свойственно оглядываться назад. Поэтому уместно нам прервать здесь наше повествование и вернуться к прошлому Умида, его детству, наложившему отпечаток на его характер и взгляды. Не побоимся того, что наше отступление сродни клину, вбитому меж главами…

В народе говорят, что будущее младенца уже видно по его плачу…

Гости, ведшие разговор за дастарханом, не раз отмечали, что во взгляде этого смуглого голопузого мальчонки скрыта некая таинственность и загадочность. Движения его были сдержанны и степенны, как у взрослого. Это, конечно, не бросалось сразу людям в глаза, но и не заметить в мальчике этих особенностей было нельзя. Отец его восторгался тем, что сын не любит попусту болтать, а больше слушает, мотает себе на ус и, оставшись наедине с отцом, просит разъяснить, что было непонятным. Родственники говорили отцу, что его сын, когда вырастет, займет очень видное положение. Может, даже станет председателем колхоза.

Отец был доволен такими предсказаниями и, ероша волосы на голове Умида, щекотал ему щеку щетиной…

Недавно закончилась война. Победа принесла людям радость. Но они, люди, кажется, в те годы выдохлись, отдали все для победы — и силы, и здоровье. И тот первый год мира не смог сразу восполнить утраченное. Особенно старики, жившие все это время надеждой увидеть наконец по окончании войны сыновей и теперь обманутые в своих надеждах, стали уходить в иной мир, словно считая жизнь на этом свете теперь бессмысленной. Так по осени пожелтевшие листья опадают с деревьев.

В тот первый год мира ушла навсегда из жизни и мать Умида. Успела только дождаться возвращения его отца…

Все эти годы, пока отец отсутствовал, Умид прожил вдвоем с матерью. Мать работала в артели, шила стеганые брюки, фуфайки для фронта. А по ночам при зажженной коптилке вышивала дома тюбетейки, чтобы в базарный день снести на толкучку и на вырученные деньги купить хлеба. На работу она уходила, когда еще было темно, возвращалась поздно вечером. И видел ее Умид, если только просыпался по ночам. Наверно, поэтому она запомнилась ему в наброшенной на плечи фуфайке, склонившейся над рукоделием у тускло мерцающей коптилки, которая сеяла слабый желтый свет. В комнате было холодно. Растопить печку не было дров. Они чаще всего ложились в постель не раздеваясь.

Мать часто болела. Но знала, что, если сляжет, некому будет даже вскипятить чай, накормить ее ребенка. Старалась крепиться, надеясь, что, когда кончится война и отец Умида вернется домой, тогда и отдохнет. Порой, закрыв рот платком, она начинала кашлять, задыхалась и, не в силах выговорить ни слова, показывала Умиду взглядом на пиалу, чтобы он подал напиться. Ее рука дрожала, и край пиалы дробно стучал о зубы, когда она отхлебывала из нее. Немного успокоясь, уходила на работу, не померив даже температуру.

Отец приехал через полгода после окончания войны. Но отдыхать Хумайрахон так и не пришлось. Отец еще не совсем выздоровел после госпиталя и сильно хромал. Не мог еще по-настоящему работать. Но Хумайрахон, окрыленная его возвращением, изо всех сил старалась помогать ему, забыв о своей болезни, о том, что мечтала после войны отдохнуть, набраться сил немножко…

А через несколько месяцев матери не стало.

Когда мать готовили к похоронам, оказалось, что в доме нет ни куска приличной материи для савана. Все было распродано — и серьги, и браслеты, подаренные когда-то на свадьбу, и платья, и платки. Все было выменяно на хлеб.

Умиду едва исполнилось шесть лет. Он шел впереди процессии и слабым, осипшим от слез голоском приговаривал, будто стонал: «Ой, мама моя… Ой, мама…» Он был чересчур мал ростом и еще не мог даже заменить кого-нибудь из несущих на руках гроб. Даже этой самой последней святой дани не мог он воздать матери. Позже об этом Умид часто думал и очень переживал…

Однако человек создан так, что по своей природе может свыкнуться даже с тем, с чем, казалось бы, ни за что нельзя примириться.

После кончины матери Умид остался на попечении родственников. Его бабушка, жившая в махалле Оклон, была своенравной и суеверной старухой. Однако она очень любила осиротевшего внука и проявляла к нему внимание и заботу. Она часто брала его с собой на всякие торжества и увеселения — на религиозные празднества или на свадьбы. А то ехали просто погостить у родственников. И перед сном, укладывая внука спать, бабушка садилась у его постельки и загадывала ему всякие загадки, рассказывала сказки. Откуда-нибудь возвратившись, она никогда не приходила с пустыми руками, непременно приносила пригоршню кишмиша, или кураги, или орехов.

Бабушка часто говаривала Умиду, что его мать вовсе не умерла, а всего только переселилась в мир иной, намного лучший, чем этот. Там, в раю, где теперь она живет, по одной реке течет парное молоко, по другой — шербет, по третьей — душистый мед. Эти рассказы в какой-то мере утешали жившего впроголодь и мечтавшего о том дне, когда он сможет вволю наесться, мальчика. Он радовался за мать, что ей теперь не приходится на дымном очаге варить свеклу, пить отвар вместо чая. Белые голуби приносят и расстилают перед нею белоснежный дастархан, на котором тотчас появляется все, что она только пожелает.