Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

А временами Умида одолевали гнетущие, грустные мысли. Ему хотелось в рай, к матери. Проснувшись по ночам, он часто плакал от обиды на нее. «Неужели она совсем-совсем позабыла про своего сына? — думал он. — Почему же она хоть разочек не заглянет в этот мир, чтобы увидеть своего маленького Умида?..» Он донимал этими вопросами бабушку, возившуюся у очага или занятую какой-нибудь другой работой, и часто сердил ее этим. Она прогоняла его, чтобы он не путался под ногами и не мешал заниматься делом. Тогда он забивался в какой-нибудь угол и горько плакал.

Иногда мать являлась Умиду во сне. Но как он ни хватал ее за подол, ни обнимал, заливаясь слезами, ее колени, она не брала его на руки, не уносила с собой. Всякий раз уходила, оставив его одного. И когда он просыпался, подушка оказывалась мокрой от слез, а постель вся раскидана. Часто около него оказывалась бабушка, она ласково что-то приговаривала и прикладывала к его разгоряченному лбу прохладную руку.

Позже, когда подрос, когда узнал, что с того света люди не возвращаются в этот бренный мир не потому, что не хотят, а просто не могут, Умид перестал обижаться на мать. Но теперь он еще больше переживал оттого, что она, наверно, хочет вернуться, а ее кто-то не пускает. Теперь он нисколечко не сомневался, что мать ни на мгновенье не забывает про своего маленького Умида и очень скучает по нем, и думал-гадал, как бы сделать такое, чтобы мать вызволить оттуда и она возвратилась бы в свой дом, опустевший и неприютный без нее. Он строил всякие фантастические планы, даже когда пошел в первый класс. Сидит, бывало, на уроке, а сам в окно смотрит и думает. Иной раз случалось, глядит прямо на учителя, объясняющего урок, а спросят, о чем разговор был, ни слова сказать не может. В школе считали его очень рассеянным. Учителя сетовали при встречах с его отцом или с бабушкой, что парнишка всегда держится в стороне от сверстников, не принимает участия в шумных, веселых играх. Наслушавшись этих разговоров, бабушка говорила внуку, чтобы он резвился с другими ребятишками. На что Умид отвечал: «У них у всех есть мамы, им и весело… А мне-то что веселиться?» И бабушка, порывисто прижав его к своей груди, целовала внука в мягкий висок и утирала слезинку с его щеки.

Ложась по вечерам спать, едва погаснет свет в комнате, Умид слышал песню, которую напевала мама у его колыбельки. Она начинала звучать вначале тихо, где-то под потолком, потом становилась громче, переместясь к его изголовью, шелестела в ушах, в сердце, успокаивая, чаруя. Она жила в нем самом, эта песня, услышанная им впервые еще младенцем, когда он лежал в люльке — беленчаке, подвешенной на веревках к потолку, и только-только начинал познавать мир, протягивая ручонки к яркоцветастым широким рукавам матери, и улыбался, если удавалось зацепить их пальчиком. Он слышал эту песню и тогда, когда научился уверенно держаться на ногах и, стоило матери отвернуться, норовил убежать на улицу. Она сама подбирала слова к той песне, складывала, будто кирпичик к кирпичику, и у нее получилась колыбельная. Мамина колыбельная. Умид запомнил ее.

Однажды, когда бабушка начала свой длинный и захватывающий рассказ про рай, а Умид слушал разинув рот, в комнату вошел отец и строго сказал:

— Мать, ты мне обещала больше не рассказывать ребенку всякой чепухи! Разве ты не видишь, какой он впечатлительный, только о твоих россказнях и думает?..

Бабушка умолкла. Тихонечко вздохнула, поцеловала Умида в щеку и молча вышла из комнаты.

После этого бабушка больше ни разу не заговаривала о прелестях потусторонней жизни…

По прошествии двух лет после кончины матери Умида его отец женился на женщине по имени Фатима. У нее было круглое и лоснящееся, как тандырная лепешка, лицо. На месте бровей у нее почему-то не осталось ни волосинки, и она наводила их усьмой [5] Усьма — трава, соком которой узбечки красят брови. . Отец как-то дал Умиду конфетку, поговорил с ним, поставив его меж своих колен, потрепал шершавой рукой по щеке и велел называть эту низкорослую женщину матерью. Умид пообещал, но у него ничего не получалось. Едва он раскрывал рот, чтобы произнести это слово, как перед ним тотчас появлялась его улыбающаяся, ласково манящая к себе мать. Вспоминал, как она целовала его в лоб, если он совершал какой-нибудь хороший поступок: сполоснет свою пиалушку после молока или сумеет сам надеть туфли, собираясь идти на улицу. Вспоминал, как мать, едва у нее выпадет минута-другая, свободная от работы, сажала его себе на колени и загадывала загадки от имени курочки-пеструшки:

Смеясь рассказывала о том, как пришел к растерянной курочке-пеструшке петушок золотой гребешок и утешил ее и как она потом снесла яички, из которых вылупились желтенькие цыплятки.

А эта чужая женщина с лоснящимся лицом, которую он должен звать мамой, ничего не знала — ни песен, ни загадок, ни сказок. Она только и умела, что кричать, едва он затеет игру в комнате или во дворе: «Уйди прочь отсюда!.. Ух, чтоб тебя нелегкая взяла!» Когда она выходила из себя, то становилась красная, как помидор. И Умид то и дело порывался загадать ей загадку: «Нет ни глаз, ни бровей…» Он даже придумал мотив для этой загадки и, увлекшись каким-нибудь делом, напевал ее, как песенку. А Фатиме очень не понравилась эта его песенка. Едва он закурлычет ее потихоньку, она тут же кричит: «Перестань выть!..» Или возьмет и прогонит его на улицу, сославшись на то, что ей надо прибраться в доме.

Соседки называли мачеху Умида Патмой. Они почему-то недолюбливали ее. С приходом сюда этой женщины они перестали у них бывать. Хорошо еще, к Умиду часто приходила бабушка и жила у них по нескольку дней. С тех пор как отец женился и забрал его к себе, бабушка скучала по своему внуку и старалась почаще его проведывать. Не будь ее, не смог бы, наверно, Умид жить в этом доме. В те дни, когда бабушка отсутствовала, он, придя из школы, пожует, бывало, кусок лепешки и уходит играть на улицу, так дотемна и не возвращается. Мальчишки уже все по домам разбредутся, из летних кухонь соседей доносится вкусный запах готовящейся еды, а Умид все ходит один по улице. Или сядет на берегу арыка и напевает свою песенку, болтая ногами в воде…