Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Зиё-афанди попросил чаю. Что и говорить, с пловом чай пьется лучше, чем любой другой напиток.

Приведись кому-нибудь со стороны увидеть трех дружков-приятелей за настоящей трапезой, он бы без труда заметил, что каждый сидящий за хонтахтой старается играть какую-то роль. Зиё-афанди мнил себя интеллигентом, более того — философом. Он любил поучать окружающих, наставлять уму-разуму. И даже собираясь сказать какой-нибудь пустяк, он напряженно хмурил лоб. По улице он обычно ходил в голубых очках, без надобности брал с собой посох, инкрустированный серебром и слоновой костью. Когда же сидел в компании, пальцы его постоянно перебирали янтарные четки. Мусават Кари мечтал о великой мусульманской империи и склонен был думать о себе чуть ли не как о продолжателе дела Амира Тимурленга. Кизил Махсум считал себя мудрейшим стратегом. Нередко, сравнивая себя с полководцами Абомуслимом и Пахлаваном Ахмадом, приходил к выводу, что не уступает им в предвидении многих событий, а во многом даже превосходит их.

На время умолкнув, они углубились в собственные мысли, ибо нельзя предаваться красноречию и чревоугодию одновременно. Пот, выступивший на лбах, стекал на их носы, капал на дастархан.

«Философ», переведя дыхание, заговорил:

— Подобная урагану стремительность войск Германии ввергла в страх и смятение армию Советов. Война скоро завершится. Полгода, самое многое — еще год продлится. Но нам не годится ждать ее исхода, оставаясь пассивными зрителями. Мы должны объяснять людям, что германы воюют не с нами. Наоборот, они хотят дать нам самостоятельность. Вы, наверно, слышали про господина Мустафу?

— Нет, — признался Кизил Махсум.

— Мустафа, сын Чукая, является председателем временной Туркестанской республики. Мы располагаем сведениями, что они также руководят «туркестанским легионом» в Германии и скоро прибудут сюда. Мы должны втолковывать людям, что мусульмане сейчас не должны работать на заводах, ибо в противном случае они будут лить воду на мельницу наших врагов.

— Нам все понятно, афанди. Прошу, афанди, ешьте, пока плов не остыл.

— Надо действовать через умных людей, — продолжал Зиё-афанди, пропустив его слова мимо ушей.

— Пустить под них воду, хотите сказать? — хихикнул Мусават Кари.

— Эх, руки чешутся!

— Что вы, что вы! — испуганно замахал руками Кизил Махсум. — Разве забыли, чем кончили Ибрахим-бек, Шермат-хан и Аман-палван, которые взялись за оружие в двадцатых?

— Наша цель — завоевать сердца людей, — с расстановкой проговорил Зиё-афанди. — Слова — вот наше главное оружие. Есть слова острее кинжала и сильнее пушек. Ищите такие слова… Вы, Кари и Махсум, поактивнее участвуйте во всех делах махалли. Это очень важно. Верховодьте на похоронах, на тоях, завоевывайте симпатии стариков и молодежи, к тем, кому приходится тяжело, проявляйте чуткость и не забывайте, где можно, ввернуть словечко. Слово, сказанное вовремя, эффективнее всяких там бомб-момб. Этим мы поможем и его превосходительству господину Мустафе. Он всецело полагается на таких верных отечеству людей, как мы с вами.

— Такие слова нам очень даже понятны, — сказал Мусават Кари, кивая.

— На будущей неделе прошу вас пожаловать в мой дом, афанди, радость моя от этого вознесется до небес, — заискивающе проговорил Кизил Махсум. — Я закажу приготовить для вас голубцы в виноградных листьях.

— Благодарю вас, — сказал Зиё-афанди, вытирая руки о край дастархана. — Вы, наверно, знали в свое время Вали Каюмхана из махалли Пичокчилик? Так вот, он тоже является значительным человеком при их превосходительстве Мустафе.

— Это сын Каюма Кари. Они уехали, когда сюда пришли большевики. А незадолго до войны он прислал письмо родственникам из Германии, просил выслать документы, подтверждающие его принадлежность к мусульманству.

— Хвала! Все, что вы говорите, правильно, — сказал Зиё-афанди.

До наступления темноты они беседовали, опустошая один чайник за другим. Потом, произнося молитву, поднялись. Зиё-афанди и Кизил Махсум попрощались с хозяином и вышли вместе. Мусават Кари запер за ними калитку.

Вечером, поставив перед Нишаном-ака ужин, Рузван-хола жаловалась на свою знакомую Мазлумахон, которая в последнее время так изменилась, что не узнать ее, — подобно волчице, показывает клыки. Прежде боявшаяся даже произносить имя родичей со стороны мужа, теперь же открыто похвалялась тем, что она не какая-нибудь простолюдинка, а племянница Абдурашид-хана, сына самого Мунаввара Кари.

Присутствовавшие при том разговоре Мадина-хола и Биби Халвайтар, отцы и деды которых были простыми дегрезами, чувствовали себя задетыми за живое, но, не желая вызвать скандала, — ведь на людях скандал с пуговицу может разрастись до размеров верблюда, — старались сохранить благоразумие и лишь улыбались смущенно. А вздорная и легкомысленная Мазлумахон расходилась все больше, потряхивая кудряшками, завитыми на висках, позвякивая жемчужной бахромой огромных золотых сережек. Подведенные глаза ее сверкали от возбуждения. С высокомерием оглядев собеседниц, она сказала:

— Мы не брезговали здороваться за руку даже с простыми рабочими, а некоторые из них в нас же стали бросать камни. — При этом она недружелюбно посмотрела на Рузван-хола. — Обращаясь с простолюдинами, мы, оказывается, забыли, что вошь с ноги переползает и на голову…

Уязвленной Рузван-хола хотелось с гневом бросить ей в лицо: «Вы спесивые купчишки, пихающие себе в рот наш хлеб огромными, как барашек, кусками!..» — но в это время Биби Халвайтар подхватила на руки внука, который сидел возле ее ног на корточках и колол на камне абрикосовые косточки, и не попрощавшись ушла. Рузван-хола и Мадина-хола переглянулись и тоже последовали ее примеру, оставив изумленную Мазлумахон одну посреди улицы.

Нишан-ака усмехнулся, выслушав все это, почесал за ухом.

— Думается мне, разговоры эти имеют под собой подоплеку, — сказал он. — Будем живы, все увидим, хотя в жизни мы и так повидали немало. Видели и Куршермата-курбаши, главаря басмаческой банды, видели кровососов нэпманов, видели Мунаввара Кари и Мустафу Чукаева. Ничего с нами не смогли поделать эти сукины дети. Лишь вводили людей в заблуждение, натравливали брата на брата. Потому и пришлось всем им показать пятки, когда народ прозрел. Ничего удивительного, если и сейчас, в такое тревожное время, появится кто-то, подобный тем. Даже лучше, если он покажет свой лик. Гной выдавим, и наши раны быстро заживут… В благоприятную для нас пору они, уподобясь черепахе, лежат, втянув голову в панцирь, а когда над страной нависает беда, норовят нас ужалить исподтишка…

— Да падет позор на их голову! — сказала Рузван-хола спокойно; внутренне она испытывала огромную радость оттого, что ее суждения сходились с мнением мужа, и ей тоже хотелось сказать в ответ ему что-нибудь умное. — Когда обнаружилось распутство жены кичившегося своим богатством Саидазима-байваччи, он, опозоренный на весь город, ходил с опущенной головой, и в конце концов его семья, как расколовшаяся лодка, пошла ко дну…