Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— И лодка с этими тоже потонет!

— Ну зачем этим людям строить козни? Наследство отца не поделили, что ли? Ведь блага этого мира никому не суждено унести с собой… Не находят себе места из-за того, что узваки предают забвению все мусульманское и постепенно обращаются в гяуров. Может, это правда, а?

— «Может, не может»! Пропади ты со своим «может, не может»! Разве сама ты не узбечка?

— Алхамдилилло, аллах с тобой, конечно, узвайка!

— Говори — не узвайка, а узбечка! Не длиннополая безрукавка-узвай — времен Алимкулибека, а узбечка времен советской власти! Есть ведь разница, жена!

— Не хуже вас понимаю!

— Ну, так плохо ли тебе живется?

— Почему же плохо, упаси аллах!

— А почему же тебя сомнения берут, употребляешь в своей речи «может, не может»?

— Да разговоры слышу всякие то там, то сям, вот и призадумалась, с вами решила посоветоваться…

— Вот что скажу я тебе, жена. Какой-нибудь теленок, страдающий поносом, не должен испортить все стадо! От имени народа должны говорить мы! А не те вон рабы денег, озабоченные лишь тем, чтобы набить себе брюхо да обрядиться в дорогие одежды! Хотя эти пустобрехи твердят: «Страна… страна… нация-нация», — на уме у них совсем другое. Они готовы продать свою страну, лишь бы разбогатеть, лишь бы опять заставить нас работать на себя на своих заводах. А вот им кукиш! Или их стрела обогнала нашу? Чем мы хуже их? Мы сами хотим быть хозяевами на заводе! Так-то…

— Эй, отец, что вы на меня раскричались?

— Э, гляди-ка, какой я вспыльчивый стал, — сказал Нишан-ака, понизив голос и овладевая собой. — Когда слышу про этих паразитов, у меня такое чувство, будто в одежде насекомые завелись.

— А кто они?

— Откуда мне знать! Знал бы, схватил бы за грудки. Они же в свое время возвели напраслину на моего брата. С тех пор я ощущаю, будто под рубашку мне забралась блоха, беспокоит меня, а я никак не могу найти ее, проклятую. Не могу, и все…

В день отъезда из Ташкента и еще раньше, когда только готовились к переезду, среди сумятицы, Барчин еще не успела осознать всей глубины перемен, происшедших в ее жизни. Но едва она оказалась на новом месте, в Шахрисябзе, ею вдруг овладело чувство, будто бы она утратила что-то очень дорогое и важное в жизни. Увидев провинциальный пыльный город, она растерялась, и сердце ее сжалось от боли.

В пути отец успокаивал ее: Шахрисябз-де совсем недалеко от Самарканда, а Самарканд очень интересный город. Но от Самарканда они ехали более двух суток. Поезд часами простаивал и в Кермене, и в Кагане, и Карши, и Гузаре, пропуская военные эшелоны, мчащиеся на запад, составы с танками, пушками, цистернами с нефтью. Их обогнал санитарный поезд. Мать увидела в окно забинтованных молодых солдат, стонущих, мечущихся в бреду, около которых суетились молоденькие девушки-санитарки, стараясь оказать помощь. Один раненый кричал что-то и рвал на себе бинты… Хамидахон-апа сделалось дурно. Когда она очнулась и посмотрела в окно, состава с ранеными уже не было. Она так и не поняла, видела ли его на самом деле, или кошмар этот ей только приснился.

Полдня ехали по степи, желтой, опаленной солнцем. Дул знойный ветер. Отец сказал, что это и есть знаменитая Муборакская степь. Здесь получают редчайший каракуль, которому по красоте и качеству нет равного в мире. Родившихся в этой степи каракульских овец попробовали было пасти на тучных лугах, где растут сочные травы вперемежку с цветами, поить ключевой водой, но красота и качество каракуля резко ухудшились. Именно пышущая зноем степь, едва пробивающиеся из земли ростки трав, жухлая полынь, раскаленные пески и камни, горькая от соли вода, обжигающий ветер и создают это бесценное чудо природы — муборакский каракуль.

На станции Шахрисябз семью Саидбековых встречали. Они поселились в небольшом доме. До райкома отсюда было десять минут ходу.

Улица, на которой располагалось здание райкома партии, в этом городе была главной. По внешнему виду она соответствовала улицам, на которые в Ташкенте можно было набрести лишь на окраине. Она была, конечно, длинной, широкой, и по краям ее росли огромные старые платаны, под окнами домов были палисадники, в которых пестрели всевозможные цветы.

В тот же день отец отправился на службу. Мать принялась наводить в комнатах порядок, а Барчин не хотелось ни к чему притрагиваться. Чтобы как-то развеять тоску, она вышла прогуляться. Шла по улице, удивляясь, как близко здесь горы. Казалось, их зубчатые вершины, подернутые синеватой дымкой, возвышались сразу же за крайними домами. Центр города был многолюден и сравнительно благоустроен. Здесь были магазины, небольшие колхозные ларьки с овощами, рынок, чайхана, парикмахерская и клуб, где по вечерам показывали фильмы.

По улице, мощенной булыжником, сновали машины, обгоняя погромыхивающие арбы с впряженными в них осликами или тощими лошаденками. Степенно, надменно поглядывая на прохожих, вышагивали верблюды, нагруженные огромными мешками с соломой.

Путники, желающие отправиться в сторону Карши, Гузара, Кутчи, Мекрида, Хисорака, толпились в тени у входа на рынок в ожидании попутных машин или арб. А тем, кому нужно в Наматан, Китаб, Кунчикар, Хаджимурат и Бахши, нет смысла часами дожидаться попутного транспорта, они отправляются пешком. Каких-нибудь двадцать — тридцать километров — разве это расстояние?

Возвращаясь домой, Барчин четверть часа простояла, ожидая, пока по улице пройдет огромное стадо, поднявшее тучи пыли, в которой и чабанов-то не было видно, только слышны их окрики.

Барчин увидела огромных собак и метнулась в страхе в сторону. Заметив ее испуг, к ней подошла какая-то женщина, стала объяснять, что этих псов не следует бояться, их полным-полно бродит по городу и они не трогают людей. Но Барчин никак не могла прийти в себя, и женщина, посмеиваясь, проводила ее до дому.

И в последующие дни Барчин все никак не могла привыкнуть к бродячим псам. Едва увидит вдалеке, мчится обратно домой.

По утрам Барчин обычно не заставала отца дома. И с работы он приходил, когда дочь уже спала в своей комнате.

Однажды, лежа в постели, Барчин слышала, как отец жаловался матери, что очень много работы и не с кем даже посоветоваться. С предыдущим секретарем, ушедшим на фронт, он не встретился, и дела принимать, собственно, было не у кого… С тех пор как приехали в Шахрисябз, они все трое ни разу не посидели вместе и не поговорили, как это бывало в Ташкенте.

Надев нарядное платье, Барчин как-то отправилась к отцу на работу.

Райком партии размещался в одноэтажном простеньком здании. Открыв дверь, Барчин оказалась в длинном полутемном коридоре, в конце которого светилось единственное окно, а по обе стороны коридора множество дверей. Медленно прошлась она по коридору, изучая фамилии, которые значились на дверях. За одной из дверей Барчин услышала стук машинки. Это оказалась приемная, довольно просторная и светлая. Слева и справа большие, обитые черным дерматином двери первого и второго секретарей.