Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

…Утром Мадина-хола дала сыну свежую рубашку, будто на той его собирала. Когда он брился, сказала:

— Сходить за зятем? Может, ему с тобой пойти?

Арслан засмеялся.

— Мама, вы никак не привыкнете к тому, что я уже взрослый и могу обходиться без опекунов.

Мать обидчиво поджала губы, подумав, все же заметила, что ее подруга Биби Халвайтар тоже непрестанно молится за него и аллах, услышав их мольбы, верно, сохранит его от напастей.

Арслан усмехнулся про себя, но промолчал, чтобы не обидеть свою старую добрую маму.

И в областном военкомате оказалось не меньше народу. Снова ожидание в коридоре… До десяти, правда, уже оставалось немного времени. Но перед Арсланом выстроилась длинная очередь, и вряд ли за несколько минут все эти люди успеют уйти, решив свои дела.

Однако дело приняло неожиданный оборот. Как только большие настенные часы, висевшие в коридоре, пробили десять, из кабинета вышла женщина в строгом синем костюме и, оглядев стоявших в коридоре, сказала:

— Кто здесь Ульмасбаев?

Арслан встрепенулся, будто внутри у него выпрямилась пружина.

— Я!

— Зайдите.

Помещение было просторное, с четырьмя большими окнами, на которых висели белые шелковые портьеры сплошь в волнистых складках. За столом сидели двое — пожилой седой майор в очках и мужчина, которого вчера Арслан видел в райвоенкомате. Сегодня он серый костюм сменил на форму капитана.

— Подойдите поближе, сядьте, — пригласил майор.

Арслан сел на свободный стул, стоявший напротив стола.

— Товарищ Ульмасбаев, мы ознакомились с вашими документами, — сказал майор, внимательно глядя на Арслана сквозь блестящие очки. — С сегодняшнего для вы находитесь на военной службе. Словом, вступили в ряды тех, кто сражается с врагом на фронте. Отныне вы военный человек. Вы меня понимаете?

Арслан смутился. Подумав, откровенно признался:

— Не совсем.

— Вам все подробно объяснит капитан Самандаров, — сказал майор, еле приметно улыбнувшись.

Капитан Самандаров взял папку с документами и направился в смежную комнату, сделав Арслану знак, чтобы он следовал за ним. Они сели за круглый стол.

— Вот такие дела, — проговорил Самандаров, открывая папку. — Где сейчас проходит фронт, вы знаете?

— Приблизительно, — ответил Арслан, стараясь поотчетливее представить себе географическую карту, на которой он отмечал города, занятые врагом, и соединял их синей линией.

— Вы хотите сказать — фронт протянулся с севера, от Балтийского моря, до самого Крыма? Не так ли?

— Да, так…

— Идет битва, напряженная и яростная. Враг жесток и коварен. Но враг знает и то, что силы наши не иссякнут до тех пор, пока у нас прочные тылы, пока нам есть на что опереться. И что, по вашему мнению, он в таком случае предпримет?

— Попытается ослабить наш тыл?

— Уже пытается! Много наших заводов с запада эвакуировано в Ташкент. Они ныне приобрели военное значение и уже работают в полную силу на оборону и на победу. Вот почему здесь предвидится схватка не менее жаркая, чем на фронте. Словом, решено вас оставить на заводе.

— Я понимаю… Только почему именно меня?

— Резонный вопрос… Мы имеем дело с неглупым врагом. Оставь мы кого попало, это вызовет у него подозрение. Почему, дескать, здоровый джигит, а не на фронте? За этим что-то кроется. А вы вполне попадаете под статью, по которой мы вас не должны брать на фронт. У вас нетрудоспособная мать, а вы у нее единственный сын и кормилец. Если кто-нибудь будет интересоваться, давайте именно такое объяснение. И близкие друзья, и родственники, и даже мать должны знать только эту причину. Договорились?

Арслан был настолько ошарашен всем этим, что не знал даже, как отныне вести себя. Он относился к людям, о которых говорят: «душа нараспашку». Ему теперь представлялось очень трудным что-то недоговаривать в разговоре с близкими, постоянно что-то скрывать от них и заниматься делом, о котором никто не должен знать.

— Справитесь? — спросил капитан, будто прочитав его мысли.

— Постараюсь.

— Я верю в вас, потому что вы комсомолец и сын известного дегреза Мирюсуфа-ата. Если из-под его рук выходили превосходные чугунные изделия, то и сына он выковал крепким.

— Я постараюсь…

— Еще вопросы есть?

Арслан отрицательно покачал головой, вопросов у него не было.

В том месте, где узкий переулок сливается с не менее узкой улицей, расположена небольшая площадь, где арбы разворачиваются или ждут, пока проедет встречная. А когда-то здесь был хауз. И Арслан, и Атамулла, и другие ребятишки махалли научились плавать именно в этом хаузе. Как только наступали жаркие летние дни, они постоянно барахтались в этом водоеме. Старики, правда, ворчали, что ребятишки мутят воду, но стоило им зазеваться, как хауз снова переходил во власть детворы. Они плавали, подныривали друг под друга, визжали. А те, кто поотчаяннее, залезали на балахану Адыла Варшава, возвышающуюся над хаузом, и ныряли оттуда…

Потом хауз закопали. То ли потому, что в махаллю провели водопровод и необходимость в водоеме отпала, то ли потому, что в затхлой, позеленевшей воде появлялись болезнетворные микробы. Этому событию предшествовал весьма печальный случай. Какой-то казах вез полную арбу самана. Въехав в эту улочку, стал он поворачивать назад. Не рассчитал. Лошадь попятилась, и арба, увлекая за собой и животное, и незадачливого возчика, опрокинулась в хауз. Острый кол, торчавший у берега, вспорол брюхо несчастной лошади.

Заброшенный двор напротив хауза вскоре незадорого купил какой-то человек, прибывший из Чимкента. Он возвел новый глинобитный дувал, привел в порядок двор, ветхий домишко. Этого нестарого человека звали Баймат. У него была миловидная, полненькая жена, без конца хлопотавшая во дворе, ни минуты не сидевшая без дела, пока муж отсутствовал. Люди приглядывались к новым жильцам махалли, не спешили заводить с ними дружбу, хотели сперва доподлинно узнать, кто они такие и почему сюда пожаловали, снявшись с насиженных мест. Но зато их дочка, шестилетняя Субхия, с первых же дней стала любимицей соседей. У девочки были большие черные глаза и вьющиеся волосы. Она сразу же подружилась с местными малышами, которым дела не было до того, откуда они и кто. Веселая была девочка Субхия. Иногда она выбегала на улицу в длинном платье и, босоногая, пускалась в пляс. При этом так звонко щелкала пальцами, что даже вечно хмурый Мусават Кари останавливался, любуясь ею, и произносил: «Ну и чертенок!..» Из-за умения танцевать или из-за сверкающих черных глаз некоторые называли ее «лули киз» — цыганочкой.

Мать ее, как и большинство женщин, видно, была суеверной и боялась, что ее маленькую Субхию могут сглазить, — надела ей на шею ниточку красных бус. Субхия на всех смотрела с улыбкой. В ее представлении жизнь состояла из одного только счастья, лицо ее всегда светилось радостью. Восторг, вызываемый в людях ее танцами, полнил ее сердце ликованием. Всех людей в мире она считала добрыми. Она не знала, что такое зло, да и зачем ей это было знать! Только одно существо на земле ей казалось злым — это собака во дворе Мусавата Кари. Однажды эта лохматая тварь, сорвавшись с привязи, укусила ее за ногу…