Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— А меня, сынок, ты не узнаешь?.. Я ведь тоже не чужая тебе, бабушкой прихожусь. Да, сынок, бабушкой… Твоя покойная мать, пусть земля ей будет пухом, была славной женщиной. Я у вас часто бывала когда-то, — старушка всплакнула, поднося к глазам кончик платка. — Бедняжка Хумайра не дожила до счастливых дней, когда ты стал взрослым мужчиной. Как бы она сейчас радовалась! Ушла, не дождалась…

— Бабушка, не плачьте. Не расстраивайтесь, — принялась ее успокаивать одна из женщин.

— Мои несчастные глаза почти ничего не видят. Живу, словно аллах наказал за какие-то грехи, — заговорила опять Тутиниса-буви. — А мне хочется повидать отростки свои, что пошли от моего корня, — внуков своих, правнуков… Не обессудь, что тебя побеспокоила.

— Сынок, — обратилась к Умиду другая женщина, молчаливо сидевшая до сих пор в сторонке. — Я тоже Тутинисе-буви внучкой прихожусь. Ей сто четыре года исполнилось прошлой весной. Она доводится старшей тетей моей покойной матери. А я двоюродная сестра Хумайрыхон. Меня Саври-хола зовут. Я объясняю это, чтобы вы знали, кто вас повидать сегодня захотел. А то посидите, поговорите и знать-то не будете, какие тут родственники собрались. Теперь давайте поздороваемся, сынок. Здравствуйте, как вы живете? — Женщина обняла его, ласково похлопывая по спине.

— Спасибо, спасибо, — приговаривал Умид смущенно. — Спасибо, что не забыли, позвали. Мне очень приятно. Я очень рад, что у меня столько, оказывается, родственников. Жаль, что познакомиться пришлось теперь только, так поздно. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

— Ничего, не огорчайтесь, сынок, — сказала двоюродная сестра матери Умида. — Мы знаем, как тебе трудно жилось с мачехой. Особенно когда отец твой умер. Она оторвала тебя от твоих родственников, а нас разлучила с тобой… Ладно, чего там. Пусть аллах будет ей судьей. Лишь бы твой век был длинным.

Неподалеку от них прошла та девушка. Она с улыбкой взглянула на Умида и, отойдя немного, остановилась на берегу арыка, будто задумалась или заслушалась серебряным звоном юрко бегущей воды. Тетушка матери Умида обернулась к ней и сказала:

— Хафизахон, золотце мое, принеси-ка бабушке чайник крепкого чая.

Умид, стараясь не выдать своего волнения, разговаривал с женщинами и подумал, проводив девушку взглядом: «Как хорошо, что я пришел на эту свадьбу! Будто знал, что она будет здесь. Да и как не знать, ведь на свадьбу обычно приглашается вся махалля…»

Через несколько минут девушка вернулась с чайником в руке. Она подала чайник Умиду и, улыбаясь, сказала:

— Поухаживайте сами за бабушкой. Она любит покрепче. Вы сначала налейте в пиалу, а потом вылейте обратно в чайник, так лучше заварится.

— Хорошо, — сказал Умид, кивнув ей. — Сделаю, как вы велите.

— Сестрица, — обратилась к Тутинисе-буви одна из женщин. — Если вы разрешите, может быть, Умиджан выпьет наперсток коньяку? Ведь свадьба, и парни сегодня пренебрегают чаем.

— Вот как? Если не хочет, пусть не пьет чай. Я принесла для бабушки, — сказала Хафиза, задетая тем, что Умид может пренебречь чаем, принесенным ею.

— Нет, почему же… я люблю чай, — сказал Умид.

— Да? — Хафиза засмеялась. — Тогда пейте чай, Умид-ака. Я его хорошо заварила. Вот я и узнала ваше имя.

— Я тоже узнал, как вас зовут, — сказал Умид и, собравшись с духом, посмотрел в глаза девушке.

Она не отвела взгляда, только в ее глазах промелькнуло замешательство.

— О чем вы разговариваете, детки? — спросила Тутиниса-буви, приставив к уху ладонь. — Балаболка Саври говорит, будто мне больше ста лет. А я говорю, я моложе. Мне еще и ста нет. Я родилась в месяце барот, по мусульманскому летосчислению, и, по-моему, мне только недавно перевалило за девяносто. Рассказывали, что, когда моя мать была тяжела мною, в Ташкенте случилось сильное землетрясение. Она выбежала перепуганная в сад да там прямо на траве и родила меня… В тот счастливый для меня день, а для взрослых в день страшного суда, развалился дом даже у самого губернатора. И тогда Белый царь посоветовал этому своему кенясу, чтобы он выстроил себе огромный дворец из красного каленого кирпича, который бы стоял многие века. Дом тот и поныне стоит посредине Ташкента… Тогда же развалилось и знаменитое медресе Бегларбек. Муллы, что учились в нем, лишь чудом остались живы. Только это медресе отстраивать заново не стали. Решили, что аллах ниспослал кару на его учеников за греховные дела… Помню, потом, когда появились миллионные керенки, я женила своего младшего сына. Через год моя сноха родила мне внука Нормурада. А когда уже стал у нас падишах Ахунбабаев, родилась твоя мать, сынок… Видите, какая у меня светлая память? Как же я могу быть такой древней старухой! Я все очень хорошо помню.

— Ахунбабаев не падишах, бабушка, — поправила ее Саври-хола.

— А по-нашему, падишах. Раз страной правил, значит, падишах. По мне, он был даже главнее падишаха.

Хафиза присела на краешек курпачи. Умид сидел на корточках, тыча прутиком в мутную воду арыка. Они молча слушали рассуждения старой женщины. Умид удивлялся про себя ее своеобразному календарю, в котором одни события ассоциировались с другими, сопоставлялись, сравнивались, и в результате у нее рождалось своеобычное чувство времени.

С мужской половины двора сюда доносились музыка и песни.

Тутиниса-буви опять вспомнила мать Умида и заплакала. Саври-хола принялась утешать ее:

— Полноте, бабушка, расстраиваться. У покойной Хумайры остался росток на земле. Пусть Умиджану аллах даст побольше здоровья и долгой жизни…

Бабушка вздохнула и снова стала ласково гладить внука по голове, плечам. Даже у расчувствовавшейся Хафизы влажно заблестели глаза, и она старалась смотреть в сторону.

Старушка так растрогалась, что никак не могла успокоиться, дыхание ее сделалось прерывистым, руки дрожали, и она то и дело всхлипывала. Тихо с горечью повторяла имя матери Умида и никак не могла унять слез. Женщины забеспокоились. Саври-хола сделала Умиду знак, разрешив пойти к своим друзьям, на мужскую половину двора.

— Бабушка очень рада встрече с вами, поэтому так разволновалась, — сказала она. — Навещайте ее хотя бы изредка.

Умид поднялся с места и распрощался с женщинами. Хафиза взяла чайник и тоже направилась в летнюю кухню. Женщины наперебой успокаивали расстроившуюся старушку. Воспользовавшись этим, Умид на секунду задержал Хафизу:

— Я провожу вас домой после свадьбы, хорошо? Я подожду вас под чинарой, что растет там, на углу у арыка…

Хафиза стояла чуть-чуть пригнув голову. У нее шевельнулись брови, словно колеблясь, нахмуриться им или игриво выгнуться. Робко взглянув на Умида, она улыбнулась и пошла прочь, ничего не ответив.