Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— Вы понапрасну здесь стоите, Умид-ака, до свидания, — сказала она и, даже не остановившись, не поглядев на него, торопливо проследовала мимо.

— Хафизахон! Подождите! Я ведь вас ожидаю… — вырвалось у Умида само собой, и он пустился догонять ее.

— Позади идут наши соседи, — бросила Хафиза, быстро обернувшись.

— Погодите минутку, мне сказать вам надо…

— Они увидят, могут плохое подумать. Если хотите, приходите завтра в центральную библиотеку. Я буду там заниматься до двенадцати. До свидания, — сказала Хафиза и побежала, резво застучав по асфальту каблучками.

Умид остановился и долго глядел ей вслед. Задумавшись, он даже не заметил невысокого паренька, который, проходя мимо, подозрительно оглядел его и еще несколько раз обернулся. Потом прошли, шурша платьями, какие-то женщины. Вскоре в отдаленье смолкли их голоса.

Оставшись один, Умид вернулся к чинаре, приник к грубой коре щекой, гладя руками необхватный ствол…

Когда Умид босиком бегал по этой дороге, тогда еще не заасфальтированной и пыльной, это дерево было уже огромное, могучее, величественное. Когда Умид подрос и стал ходить в школу, оно было такое же, ни капельки не изменилось. А потом Умид поступил в институт, и его дороги давно не пролегали в эти края. Но крону этой чинары он часто видел издалека, и ему вспоминалось детство. Ведь детство, каким бы оно ни было, всегда притягивает, словно сказка…

Умид долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Наконец калитка отворилась, гостеприимно впустив его во двор. Умид прошел прямехонько к колонке и подставил голову под ледяную струю.

Он чувствовал себя отвратительно. Вначале вроде бы ничего, а потом развезло. Последняя рюмка сказалась… Еле добрался до своей махалли. А как добирался? Кажется, какой-то парень подвез на «Москвиче»…

«Хорошо, что Хафиза не остановилась, — думал Умид. — Что бы она могла подумать, если б я при ней так раскис? Хорошо, что не остановилась…»

Прямо здесь, у крана, Умид разделся. Вода сбегала с волос, холодными струйками щекотала тело. Положил брюки, сорочку на перильце сури, стоявшего под вьющимися виноградными лозами. Ветерок обволакивал тело приятным холодком. Голова кружилась меньше. И все же земля ускользала из-под ног. Медленно кренилась, начинала задираться одним краем к небу. Но дома почему-то стояли, не рушились. И деревья не летели в преисподнюю, выдернутые с корнем. Умид ухватился одной рукой за сури, чтобы не упасть, и сел. С неприязнью подумал о Сурате. Из-за него выпил лишнее. Над бабушкой вздумал насмехаться! Надо было врезать ему разок.

Сурата Умид еще с первого курса недолюбливал. Не подавал виду, конечно, но недолюбливал. Замечал за ним ехидство и двуличие. Может, другие не замечали, а он замечал. Иногда даже могло показаться, что Сурат хочет сделать добро кому-то, а на самом деле он своим «благодеянием» унижал человека. К примеру, подойдет к тебе, непременно в присутствии девушек и товарищей, и соболезнующе этак скажет: «Братец ты мой, ведь у тебя рубашка совсем износилась, в локтях вон дырки, да и воротник не первой свежести! Если хочешь, дам тебе взаймы денег, купи себе рубашку. Со стипендии отдашь…» А однажды, Восьмого марта было дело, Умид по пути в институт купил букетик фиалок в цветочном лотке. Преподнес его первой встретившейся в коридоре сокурснице и поздравил с праздником. А Сурат вдруг оказался тут как тут. «Братец! — говорит Сурат. — Фиалок сейчас везде полным-полно. Дать тебе денег? Купи порядочных цветов для своей девушки…» Умид едва удержался, тогда, чтобы не двинуть его по скуле. Может, не надо было сдерживаться — глядишь, и другим человеком сделался бы Сурат. А ныне каким был, таким и остался. О чем бы разговор ни зашел, все переводит на деньги. Своими манерами, рассуждениями, умением прожигать жизнь этот парень определенно напоминал бывших владельцев знаменитых торговых рядов в Ташкенте. Умид тоже в свою очередь не упускал случая, чтобы подколоть его. Иногда он ему говорил: «Из-за одной копейки, дружище, ты готов ползать на коленях, чтобы зубами подобрать ее…»

Если бы не пришлось из-за этого типа выпить лишнее, может, Хафиза и остановилась бы. Она же не слепая, сразу, поди, увидела, в каком виде предстал перед ней Умид…

Вспомнилась Умиду мать, о которой сегодня так много говорили. Будь она жива, Умид сию минуту разбудил бы ее, упросил бы завтра же поутру, не теряя дня, пойти в дом Пулатджана-ака и засватать своему сыну Хафизу. Что и говорить, была бы у Умида мать, все обстояло бы гораздо проще. Он бы ни о чем не заботился. Она сама приготовила бы необходимое для свадьбы. А теперь Умиду придется самому все устраивать. Сказать легко, а у самого жилья-то путного нет. Что он вообще имеет? Кипу книг, одежду для выхода и тренировочный трикотажный костюм надевать дома — и все. Эта хижина на курьих ножках и то не его, а дядюшкина.

Дядя Умида — бывший партизан. В гражданскую войну он громил басмаческие банды. В память о тех днях дядя поныне носит рыжие, закрученные кверху усы — какие у Фрунзе были. Когда Умид остался сиротой, дядя заменил ему отца. Позже, уже состарившись, дядя не захотел влачить свои дни в одиночестве и переехал в Ачаабад, где обосновались оба его сына, работающие на тамошнем фарфоровом заводе, и куда выдал замуж свою дочку. Он купил там себе новый дом, а этот оставил племяннику. Умид перетащил свои пожитки на балахану, сочтя ее более уютной, чем комната на нижнем этаже, сырая и пахнувшая плесенью…

Умид, придерживаясь за перила лестницы, благополучно взобрался на балахану, дошел до кровати и свалился на постель.

Утром Умида разбудило солнце, всплывшее над крышами и бросившее пучок лучей в мутное оконце балаханы. Пригрев, защекотало ему щеку. Умид зевнул, потягиваясь, хотел перевернуться на другой бок и чуть было не свалился на пол. Поднялся с постели и, ступая босыми ногами по холодному полу, подошел к осколку зеркала, пристроенному в нише на полке с книгами, и стал рассматривать свое распухшее, измятое лицо. Левый глаз, как Умид ни старался его раскрыть пошире, оставался почему-то прищуренным. Потрогал веко, оно оказалось горячим и оплывшим. Видать, ночью укусил комар. Комары нынче в этих краях стали злющие и жадные. Старожилы говорят, что прежде они такими не были. Умид пожалел, что не проснулся и не смог наказать кровопийцу.

Побежал умываться. Набрав в пригоршню воды, прикладывал к глазу. Потом снова подошел к зеркалу. Лицо посвежело, но верхняя часть левой щеки оставалась припухлой, отчего всю его физиономию перекосило набок. Досада какая! Приложил к зудящему веку лезвие ножа. Так в детстве, бывало, лечила мать, когда его кусала оса или на губах высыпала лихорадка. Однако вскоре Умид убедился, что не помогает и это средство. Проклятый комар! Как будто не мог выбрать для этого другой день. В другое время Умид, может, даже не обратил бы внимания на свое лицо, а сегодня это было для него трагедией. Как он появится на глаза Хафизе в таком виде? Как же не везет ему, бедолаге!