Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

В каком-то странном оцепенении он подобрал винтовку, побрел обратно к дороге, хотя и не был уверен, что направление правильное.

Эта уверенность вернулась к нему только тогда, когда на его пути вновь оказался знакомый овраг. Не без труда перебрался через него и пошел дальше.

К немалому своему удивлению, он вышел к проселку в том самом месте, с которого они вместе с Прозоровым бросились вслед за Ольгой.

Повозки, на которой они с Прозоровым примчались, уже не было. Не было видно и убитых. Исчезла и телега со сломанной оглоблей, и лошадь, что стояла возле, запутавшись в упряжи. Значит, когда рота подоспела, убитых подобрали, увезли, чтобы схоронить.

Не осталось почти никаких следов случившегося. Лишь валяется на дороге рванье, рассыпан овес. В предзакатной сумеречи тускло желтеют стреляные гильзы.

Что делать? Остается одно — искать роту. Но Ольга, Ольга…

Гомбаш добрался до станции поздно ночью. Он не сразу разыскал своих — к тому времени на станции собралось еще два или три отряда, бойцы заполнили весь небольшой вокзальчик и пути возле него — все ждали эшелона. Рота, оказывается, пришла к станции еще засветло. Тела раненых, убитых белыми, были уже преданы земле — их похоронили в пристанционном садике вместе с погибшими бойцами из других отрядов.

Ференц, когда Гомбаш явился к нему, воскликнул обрадованно:

— Нашлись наконец! — Но тотчас же отвел его в сторонку и, понизив голос так, чтобы не слышали другие, начал ему выговаривать: — Я понимаю ваши чувства, бедный Гомбаш. Но вы поступили, как мальчишка — бросили взвод, помчались невесть куда, увлекли за собой этого пылкого юношу Прозорова…

— Я не увлекал его. Он сам…

— Допустим. Но в результате пропал он, могли пропасть и вы. Безрассудно пешему гнаться за конными. Я понимаю это ваше безрассудство. Сочувствую вам, но…

— Спасибо…

— Но и вы поймите, товарищ Гомбаш. Вы командир, отвечаете за людей и не можете оставлять их ни при каких обстоятельствах. Вы же были унтер-офицером, должны понимать. Ну да ладно. Вы сейчас в таком состоянии, что до вас вряд ли доходят слова. Идите к своим людям! Ждем состав, будьте готовы к погрузке.

Состав, который должен был перебросить собранные на станции отряды, в том числе и роту интернационалистов, на новый боевой участок, ждали всю ночь, до утра, но он так и не появился. А утром стало известно, что состав не придет: восточнее, со стороны Тюмени, белые вышли к железной дороге и перерезали ее. Ференц получил приказ выступить походным порядком и занять указанный его роте новый боевой рубеж десятью верстами западнее станции, неподалеку от железной дороги, с тем что бы остановить наступающего врага.

В этот утренний час в тридцати верстах восточнее той же станции, в большом торговом селе, куда еще накануне вступил недавно сформированный пехотный батальон «сил западносибирского правительства», в богатом доме местного лавочника, охотно предоставленном хозяином для нужд его «освободителей», командир батальона выслушивал доклад одного из своих офицеров, поручика, два дня тому назад прикомандированного к «конному добровольческому отряду», или, проще говоря, к местной кулацко-эсеровской банде, которая еще до подхода белых войск шныряла по селам и деревням, расправлялась с большевиками, сельсоветчиками и другими сторонниками Советской власти. Когда войска пришли, банда с прикомандированным к ней офицером была направлена в глубокую разведку для выявления расположения и численности сил красных и попутно для нападений там, где это можно делать без риска. Она вернулась ночью, пригнав с собою захваченные повозки.

— Господин капитан! — докладывал поручик. — Собраны сведения о расположении и составе совдеповских сил. Доставлены двое пленных.

— Кто они?

— Женщина. Что-то вроде сестры милосердия…

— Хм! Брать в плен женщин принято в других обстоятельствах и другими средствами, поручик! А ваши эсеро-гусары воюют с бабами. Кто взят еще?

— Еще студент.

— Студент? Наверное, из состоятельной семьи — и воюет у красных?

— И еще как воюет, господин капитан! Я видел своими глазами: он выбежал из леса один, с винтовкой наперевес, и, когда увидел наш арьергард, стал стрелять.

— Храбрец!

— Это показалось мне любопытным. Я приказал взять его живым. Когда его брали, он сопротивлялся до последнего. Ранил двоих.

— Ого! Такой противник достоин уважения.

— Так точно! Но эсеро-гусары, как вы изволили их назвать, воспитания кондового. Они волтузили его так, что уж мне пришлось вступиться… Да, вот документы этого пленного. Удостоверение красноармейца, справка о службе в милиции, студенческий билет.

Капитан просмотрел документы, сказал:

— Прозоров? Что-то очень знакомая фамилия…

— И мне где-то недавно встречалась, — заметил поручик. — В газетах. Это, кажется, теперешний глава губернских властей в Ломске.

— Да… Но мне она известна откуда-то раньше… — задумался капитан. — Да, да! Ну как же! Знавал я на германском фронте поручика Прозорова, вместе служили. Храбрый был офицер… Не родственник ли ему этот отважный студент? Пусть его приведут ко мне!

— Слушаюсь! А как прикажете поступить с красной сестричкой?

— Мне она не нужна. Пусть эти лихие добровольцы поступают со своей добычей, как им заблагорассудится.

В то время как шел этот разговор, Сергей Прозоров с разбитым в кровь лицом, в разорванной гимнастерке сидел под караулом в запертом амбаре. Все тело болело. Однако сильнее этой боли была боль в душе: он — в плену, что сделают с ним? И неизвестно, что с Олей. Где она? Жива ли? Ведь он так и не увидел ее, только слышал крик. С теми несколькими верховыми, на которых так неожиданно выбежал он на лесной поляне, Ольги не было.

А позже, когда вели его со связанными руками между конными, а затем бросили на телегу, он слышал разговор о том, что часть бандитского отряда ушла вперед, угоняя с собой повозки, взятые при налете на обоз с ранеными, и что на одной из этих повозок везут захваченную «большевичку». Сергей слышал, как конные — все, как на подбор, ражие детины и крепкие бородачи — обсуждали, что ожидает пленницу после того, как ее допросят: расстреляют ее, или только выпорют, или же, вдосталь позабавившись с нею, отпустят?

Но увидеть Ольгу хотя бы краем глаза или узнать хоть что-то еще о ней Сергею не удалось.

Погруженный в тревожные мысли о судьбе Ольги и о том, что ожидает его самого, он находился в состоянии какой-то отрешенности, все ощущения как бы проходили сквозь него, не задерживаясь, не оставляя следа. В эти минуты, когда его тесно обступили сжимающие сердце мысли, для него на какое-то время словно бы перестало существовать окружающее.