Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

А пришел Прозоров не из милиции. После того как он с помощью Корабельникова вернулся туда, он прослужил в милиции недолго. Причиной тому был новый начальник, до этого незнакомый Сергею, крайне подозрительный по отношению ко всем интеллигентам. Он сразу же невзлюбил Прозорова. После нескольких столкновений Сергей не выдержал и заявил начальнику, что служить с ним не может. «Ну и катись! — ответил тот. — Без белых ручек обойдемся!» И Сергей вторично оставил милицейскую службу.

Дома этому обрадовались еще больше, чем в первый раз. Особенно мать:

— Ну и слава богу, Сереженька, что больше никогда не будешь носить револьвер, я все время боялась — вдруг да выстрелит нечаянно…

— Молодец, что наконец все-таки взялся за ум! — похвалил его отец. — Наверстывай упущенное. Мы в молодости тоже были либералы, и сходки собирали, и на манифестации ходили, и ректору, который нас увещевать пытался, обструкции устраивали. Но чтобы совсем бросить учиться — это уж нет.

А брат Геннадий долго ничего не говорил Сергею. Отчуждение, возникшее между ними, не уменьшилось, и от этого Сергей, всегда любивший старшего брата, немало страдал. Геннадий — по крайней мере так казалось Сергею — еще тщательнее оберегал от него тайны той, скрытой от Сергея, жизни, которой жил последнее время. Он ничем не делился с Сергеем. Иногда в доме появлялись и даже оставались ночевать в комнате Геннадия какие-то новые его товарищи по фронту или по госпиталям, еще носившие офицерскую форму, правда, уже без погон. А Геннадий теперь всегда был одет в свою старую студенческую тужурку: военную форму он демонстративно снял в день, когда стал известен декрет о роспуске старой армии. Геннадий восстановился на последнем курсе юридического факультета, но в университет на лекции почти не ходил. Иногда он надолго, случалось — и на несколько дней, пропадал из дома. Может быть, отец и знал причины этих отлучек. Но на вопросы обычно отвечал: «У Геннадия свои дела. Я в них не вмешиваюсь». Однако Сергею казалось, что отец знает о делах Геннадия значительно больше и только делает вид, что равнодушен к ним. А вот его, Сергея, делами и отец и мать постоянно интересуются, даже, пожалуй, излишне — словно он несовершеннолетний! Геннадию же предоставлена полная самостоятельность. Конечно, добровольно пошедший на войну, раненный там, награжденный Георгиевским крестом — все это создало Геннадию в семье некий ореольчик. Сам Сергей еще года полтора назад, когда Геннадий приехал из госпиталя, относился к нему с благоговением. Тогда отношения между ними были самые братские. Но вскоре начались их политические споры. На первых порах в этих спорах не было и тени неприязни. Впервые Сергей почувствовал ее со стороны брата тогда, когда после установления в Ломске Советской власти остался на службе в милиции. Да и теперь, когда Сергей вторично и, видимо, окончательно расстался с милицейской службой, Геннадий не стал относиться к нему теплее. И это по-прежнему огорчало Сергея.

Но однажды вечером Геннадий неожиданно вошел в комнату к брату.

— Мне нужно с тобой серьезно поговорить, — без всяких предисловий начал он.

— А что такое? — удивился Сергей. — Поговорить о чем?

— О тебе. Точнее — о твоем благополучии. Но ты должен дать мне честное слово, что все, что я тебе скажу, останется между нами. Вернее, между мною, тобой и отцом. Ты можешь дать мне слово, слово брата?

— Да. Даю…

— Прекрасно. Я верю, что ты сдержишь слово. Иначе ты бы перестал быть Прозоровым. А среди них еще не было непорядочных людей.

— Можешь не сомневаться в моей порядочности!

— Не горячись. Послушай, Сергей… — Геннадий пытливо посмотрел ему в лицо. — Несмотря на наши расхождения, я не могу не заботиться о твоей судьбе.

— Разве мне что-нибудь угрожает?

— Как сказать…

— Ну что ты говоришь загадками? — не выдержал Сергей. — При чем тут моя судьба? Это когда я служил в милиции, еще могло что-нибудь случиться. А сейчас я — только студент. И озабочен лишь тем, чтобы наверстать упущенное. Моя судьба беспокоит тебя в этом смысле?

— Нет, не в этом. Наверстаешь, сомнений нет. Меня беспокоит другое… Более серьезное…

— Так объясни же, сделай милость.

— Понимаешь, то, что ты в свое время связался с большевиками и служил им, может очень повредить тебе…

— Почему же?

— Мало ли как сложится все в недалеком будущем… Не так они сильны, как, может быть, тебе кажется. И далеко не весь народ поддерживает их.

— Смотря кого считать народом…

— Не будем, не будем возвращаться к нашим политическим спорам. Хочу только сказать тебе, что власть большевиков недолговечна.

— Это твое предсказание для меня не ново. Мог бы и не повторять.

— Я повторяю это потому, что беспокоюсь о тебе. Ты был с большевиками, и тебе этого не простят.

— Кто?

— Те, кто борется против них за истинный правопорядок.

— И ты — тоже?

— Я твой брат. Я должен быть снисходителен к тебе. И более того — заботлив.

— Что же мне грозит?

— Ты как-никак служил в милиции, участвовал в так называемых конфискациях. И некоторые весьма уважаемые пациенты отца высказывали ему удивление, почему его так хорошо воспитанный сын по доброй воле совершает деяния, по существу, уголовные. Ведь ваши так называемые конфискации есть не что иное, как неоговоренное никакими статьями закона, даже советского, насильственное присвоение чужого имущества, то есть — грабеж. Как будущему юристу тебе известно такое определение. Впрочем, я опять отвлекся. Сразу скажу тебе главное, ради чего я пришел…

— Ну говори, говори же!

— Тебе еще не поздно оправдать себя в глазах тех, кто свергнет большевиков.

— Ты уверен, что их свергнут?

— Безусловно.

— Когда же это произойдет и как?

— Этого я не могу тебе сказать. Но знаю — произойдет довольно скоро. И пойми: хотя ты и ушел от большевиков, твоя репутация уже испорчена. Но исправить ее ты можешь. Именно поэтому я и пришел к тебе. Чтобы оправдать себя, ты должен стать на сторону тех, кто против узурпаторов.

— На сторону других узурпаторов, что ли?

— Не называй их так! Это мыслящие люди России, озабоченные тем, чтобы вывести ее из хаоса и развала. Да ты ведь и сам теперь, наверное, многое понимаешь. Пусть не сразу, но ты порвал с большевиками.

— Ладно, не напоминай мне об этом. Что я должен теперь делать, по-твоему?

— Делом доказать, что ты с теми, к кому принадлежу и я. С борцами против тех, кто пошел на мир с заклятым врагом России и отдал ему половину ее.

— Но что, что ты от меня хочешь? О каком деле для меня говоришь?

— Окажи услугу освободительному движению — и тебе будут прощены твои прежние заблуждения.

— Какую услугу?

Геннадий помедлил.