Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

Но самое главное — как теперь жить? Что делать? Валентин Николаевич сказал, что доверяет по-прежнему. А другие? Будут ли доверять? Может быть, чека уже следит? Снова стать только студентом, быть в стороне от всего, а заодно — от подозрений? Нет, невозможно! Надо делом оправдать себя… Только делом!

Общежитие совработников находилось неподалеку от губкома, в центре, в бывшей гостинице «Европа» — самой большой в Ломске, славившейся некогда лихим разгулом, который творили в ней заезжие купцы и золотопромышленники. Теперь в просторных номерах тесно стояли железные кровати и топчаны, между которыми были втиснуты казарменного вида тумбочки. В этом общежитии Прозорову уже приходилось раньше бывать по делам службы; знаком ему был и заведующий — инвалид, из солдат. Когда Сергей пришел в общежитие, там никого не было, кроме заведующего, — все обитатели с утра разошлись по своим учреждениям. Заведующий приветливо встретил нового постояльца, отвел ему свободную койку. Сергей бросил на нее свой саквояж и, видя, что до встречи с Корабельниковым еще остается время, присел покурить вместе с заведующим. До недавнего времени Сергей не курил, но за время службы в милиции втянулся: цигарка в зубах как бы сближала его с сослуживцами, делала его старше, по крайней мере в собственных глазах.

У Сергея имелся приличный, не чета казенной махре, табак, которым он, уходя из дома, запасся из отцовской табачной шкатулки. Он угостил этим табаком заведующего, и тот, с наслаждением затягиваясь, восторгался:

— Вот это табачок!

Они курили, толковали о том, о сем, но мысли Сергея были заняты все тем же: будут ли ему доверять после доноса в чека?

Их беседу прервал, появившись, один из жильцов общежития. Он быстро прошел к своей койке, стоявшей в углу, вытащил из-под нее большой фанерный баул, а из него — сапоги и портянки, стал торопливо переобуваться.

— Куда ладишься, товарищ? — полюбопытствовал заведующий. — В командировку, что ль?

— Мобилизация коммунистов! Не в сандалиях же мне воевать.

— Против кого это?

— Против контры. Военное положение объявлено!

Быстро собравшись, уже с порога попросил:

— Письмо мне из дома ежели будет — прибереги.

— Не сомневайся… Ах, елки-моталки! — вздохнул заведующий. — Была бы у меня нога цела — тоже вскинулся бы, хоть и беспартийный, чего мне здесь на бабьей должности сидеть… Тебе, наверно, тоже надо, раз мобилизация?

«Но я не в партии», — хотел было ответить Сергей, но вместо этого сказал:

— Конечно, надо. Я и пойду, — и поднялся. — Вещи свои оставлю. И койку за собой.

— Будь покоен.

Через несколько минут Сергей был в губкоме. Там у подъезда и в коридорах толпились люди. Многие из них, несмотря на то, что солнце припекало — был уже конец мая, были одеты в пальто и шинели, у некоторых эта одежда была свернута по-солдатски в скатки, перекинутые через плечо, кое у кого на спине висели тощие вещевые мешки, а пиджаки были подпоясаны ремнями, на которых держались, надетые за ручку, солдатский котелок или жестяная кружка — словом, вид у всех был походный. Все ждали.

Узнав, что не состоящие в партии могут вступить добровольно, Сергей решил: «Надо и мне записаться! — но спохватился: — Да, Валентин Николаевич назначил мне явиться! Пойду сначала к нему».

Поднявшись на второй этаж, он вошел в кабинет Корабельникова и увидел, что в нем полно людей, тесно обступивших стол, за которым сидел хозяин кабинета. От Корабельникова требовали оружия для охраны учреждений и складов, замены работников, уходящих по мобилизации, разъяснений, как создавать отряды самообороны на местах, совали ему какие-то бумажки на подпись. Корабельникова даже трудно было разглядеть среди обступивших его. Однако он заметил нерешительно остановившегося Прозорова и подозвал его к себе:

— Спуститесь вниз, в пятую комнату, к товарищу Середникову.

Середников — чернявый, с жестким ежиком густых волос, не то чтобы худощавый, а даже тощий, так что на жилистом лице, а особенно на тонкой шее, торчавшей из слишком свободного для нее воротника солдатской гимнастерки, выпирала каждая жилка, сидел за столом, к которому была прислонена винтовка без ремня и без штыка, и, чертыхаясь, рылся в бумагах, заполнивших весь стол, — сразу было видно, что иметь дело с ними для него непривычно.

— Прозоров? — переспросил он, когда Сергей назвал себя, и, прищурясь, пристально посмотрел, испытующе и недобро.

— Говорено мне про вас… — как бы в задумчивости сказал Середников. — Да и сам про вас ранее слышал. Из господ?

— Мой отец врач.

— Все едино. — Середников отложил бумаги, которые все еще держал, его руки — тяжелые, темные с длинными узловатыми пальцами — легли поверх бумаг. — Должности, значит, вам? Подберем… Вам без должности нельзя. Вам ручкой писать надо. Это нам — вот ею, — он движением головы показал на приставленную к столу винтовку.

— Я тоже могу с винтовкой!

— Одно дело — могу, другое — хочу.

— Почему вы со мной говорите таким тоном?

— А мы на другие тоны не умеем. В пансионах не обучались. Так что извините… — Середников нагнулся к бумагам, поворошил их, как бы раздумывая, куда бы определить Сергея. Потом посмотрел на него все тем же недобрым, чуть насмешливым взглядом: — Вы погодите чуточку, часок или два. Сейчас людей под ружье ставим, должности для вас, стало быть, освобождаются…

Сергей не дослушал Середникова, круто повернулся, вышел, почти выбежал. Только на улице, у входа в губком, опомнился.

— Товарищ Прозоров! — услышал он приветливый голос и увидел, что его окликает один из старых знакомых — Михалев, механик с мельницы, уже в годах, одно время, по направлению Совета, служивший с ним в милиции, а потом отозванный куда-то, кажется, на профсоюзную работу.

— Вы тоже с нами, на пополнение? — спросил Михалев, пожимая руку Сергею и, не дожидаясь ответа, предложил: — Так давайте вместе!

— Давайте! — не раздумывая, согласился Сергей. Возвращаться к Середникову ему совсем не хотелось, он был рад, что встретил Михалева и что тот отнесся к нему с доверием.

— Сейчас должен выйти товарищ, который скажет, кому куда, — пояснил Михалев. — Наверное, мы пойдем в Дом свободы. Там, я слышал, пополняется наш интернациональный батальон.

Предположение Михалева оправдалось. Уже через полчаса они с Сергеем, в числе других, откликнувшихся на призыв губкома, были в саду Дома свободы. Там возле белоколонной беседки, в которой любил посидеть губернатор, стояла, чадя дымком, полевая кухня, на задичавшей траве газонов и на клумбах, где старые розы росли вперемешку с лихо вылезшими лебедой и чертополохом, желтели опорожненные ящики из-под винтовок, валялись распоротые, уже пустые цинковые коробки из-под патронов. Повсюду мелькали пожилые и молодые лица, мешались австрийские мундиры, русские гимнастерки, штатские пиджаки, разного цвета рубахи. Шла разбивка вновь прибывших по ротам и взводам. Михалев и Прозоров, все время державшиеся вместе, попали в одну роту, и Прозоров очень обрадовался, когда узнал, что командует ею Ференц — с ним Сергей был немного знаком через Корабельникова. Но с Михалевым Сергею пришлось, к его сожалению, разлучиться тотчас же, как они оказались в роте: Михалева, как солдата в прошлом, из рядовых сразу же произвели в командиры одного из вновь скомплектованных взводов. Сергей же угодил в другой взвод, который, после того как в него влились новые бойцы, состоял наполовину из ломских жителей, наполовину из венгров-интернационалистов.