Вениамин Рудов - Временно исполняющий

Желтоглазый, не получив разрешения сесть, стоял, переминаясь с ноги на ногу.

Ястребень, увидев в одном из рядов паренька с медалью «За отличие в охране государственной границы», поднял его:

— Вот вы, рядовой…

— Ващенко, товарищ капитан, — поднялся невысокого роста пограничник в ладно пригнанном обмундировании.

— Вас за что наградили?

— За задержание вооруженного нарушителя границы, товарищ капитан. Вдвоем с ефрейтором Нечаевым мы его… Нечаев сейчас несет службу.

— Садитесь, Ващенко. — Ястребень обратился к Егоренкову: — Еще вопросы?

— Нет, товарищ капитан.

Было два часа ночи. Возвращаясь с проверки вместе с прапорщиком, Ястребень почувствовал усталость и недомогание. Прапорщик, шумя солдатским плащом, шел впереди. Изредка придерживал шаг, не оборачиваясь, ронял:

— Осторожно, тут мостик.

По ту сторону ограждения, в нашем тылу, рокотали тракторы. Сквозь подлесок проникали световые полосы их фар и отблески пламени большого костра. Этим дождливым летом и такой же дождливой осенью с пахотой опоздали и сейчас, в ноябрьское ненастье, наверстывали упущенное. Ближе к центру участка полыхал другой костер. Оттуда доносились удары чего-то о металл, в отсвете пламени, словно приплясывая, суетились, размахивали руками люди — не то грелись, не то боролись. Пахло машинным маслом и землей.

— Прямо, товарищ капитан, — снова подсказал прапорщик. — Осторожно, впереди опять мостик.

Ястребеню было явно не по себе. Он чувствовал, что заболевает. Беспокоился: не свалиться бы в свою первую же командировку на новом месте службы. Не ко времени, думал он с огорчением, опасаясь, что не выполнит порученного Суровым задания. Однако он явно заболевал. По всем признакам повторялся пугающий приступ с тяжелой головной болью и высокой температурой. Подобное случилось с ним перед Ноябрьскими праздниками. Тогда Аля в два дня поставила его на ноги. А что теперь?

В машине Холод всю дорогу рассказывал Сурову разные новости. И как всегда в таких случаях, разговор касался самых разных тем. Рассказывал Кондрат Степанович, что скверно живется дочке с профессорским сынком в Минске — погуливает Шерстнев, оттого плохо в доме. Пришлось внучку забрать, дитя ведь не виноватое, что родители дурни, плюнула бы Лизка да вернулась домой, лесной ведь институт закончила, работа по специальности нашлась бы, а в столице — какой лес? Сейчас вон третью работу сменила.

— А здесь скоро место освободится. Аккурат по ее специальности. — Холод замолк. — Помните, аспирантка жучков в Дубовой роще собирала? Короедов.

— Шиманская?

— Была Шиманская. Теперича она Лагуткина. Тоже мне, золото выбрала!

— А что?

— Э… Пустой человек — в бутылку часто заглядывает. А специалист знатный. В область переводят. Башковитый мужик, ничего не скажешь. Ежели б пить бросил, далеко бы шагнул. — И сразу же, вспомнив со смехом сегодняшнюю их встречу, бывший старшина разговорился о заставе. — Частенько туда хаживаю. Как не бывать! Считай, полжизни отдал. Раньше так разов пару на месяц бывал. Старшина там, думаю, молодой, неопытный. Помню, раз приехал — первым делом иду на кухню. Зашел, гляжу: повар режет хлеб, а поверх каждого куска кладет тонюсенький кубичек масла. Ну, я, известное дело, спрашиваю: «Для чего такое?» А повар, простой солдат, не обученный куховарить, отвечает: «Это бутенброды. Личному составу доппаек. Старшина приказал». Я к Колоскову. «Ты, — говорю, — старшина, такими бутенбродами не увлекайся. Солдату кусок сала нужен да хлеба краюха. Ты, — объясняю, — салоброд ему дай, с мою ладонь, тогда и служба пойдеть, и все другое в ажуре будет». «А где, — спрашивает он меня, — сала напастись?» Рассказал ему и про это. Сейчас держат двух поросят. Больше нельзя. Одним словом, не ошиблись мы в Колоскове, Юрий Васильевич, и хлопец добрый, и старшина что надо. В заместители выбился, лейтенантское звание получил после курсов. Как я понимаю, и Синилов им довольный.

Не доехав немного до своего дома, Холод попросил остановить машину. Вышел, посмотрел вверх. Небо из рассветно-синего стало светлым. Похолодало. Было ветрено, не так, как вчера, но верхушки деревьев раскачивало. Ветер дул с запада, к непогоде, наверное, к снегу.

— Снегу накидает, — заметил Холод. — На заставу поедете?

— Пешком пойду, Кондрат Степанович.

— Понятно, товарищ подполковник. Пройдитесь. До заставы по Гнилой доберетесь. А нас не забывайте.

Они простились, и Суров ушел.

В лесу, который начинался сразу за домом, Суров стал на тропу. Старые сосны со всех сторон плотно обступали сбегавшую вниз затравенелую колею, впереди синел ельник, а молодые березки на вырубках уже не казались беззащитными черно-белыми прутиками, гнущимися безвольно даже на слабом ветру, — вымахали в славные деревца, нарядные даже без листьев; пни выкорчевали, во впадинах зеленела вода — как весной. То и дело оглядываясь и узнавая знакомое, Суров чуть не прозевал поворот на Гнилую тропу. Наверняка прошагал бы дальше по колее, не окажись на пути выворотень. Оглянулся и увидел еще один и еще — на добрых полкилометра, громоздясь одна на другую, лежали поверженные выворотком старые сосны. Видно, их повалило совсем недавно — земля на корнях еще не успела высохнуть и осыпаться.

На Гнилой под ногами шуршали листья. Где-то за ельником долбил сосну дятел. Суров прислушивался к жизни леса — и в него вливалась тихая радость, на душе становилось теплее. Он узнавал ложбинки, отдельные деревья — все те ориентиры, которые ему так были необходимы пять лет назад, когда он командовал заставой.

Тропа вывела Сурова в Дубовую рощу. Полный воспоминаний, радости встречи и узнавания, вступил он в нее. Память совершенно неожиданно воскресила рев той, давнишней грозы, треск сучьев под порывами ветра, яростный блеск молний в лохматом небе, Люду Шиманскую и его самого, подхватившего девушку на руки, чтобы перенести ее через клокочущий поток. Вспомнил все до мельчайших подробностей: ее теплое дыхание, сильно бьющееся сердце рядом со своим, колотившим в ребра, и испуганный Людин взгляд.

Он с удивлением обнаружил, что рад тому, что Люда здесь, и это показалось ему странным, потому что между ними никогда не было каких-то особо теплых отношений.

Прибыл на заставу, и воспоминания сразу отступили. Суров долго ходил, дотошно осматривал хозяйство, и придраться было не к чему.

Невозмутимый Колосков держался в тени, не лез на глаза, если не спрашивали, помалкивал. Синилов тоже был не особенно разговорчив. Сурова это устраивало куда больше, чем если бы начальник второй сразу взялся пояснять, что вот, дескать, без вас тут кое-какие перемены произошли.

Час от часу Суров мягчел. Теплело на душе от непоказного порядка во всем — начиная от внутреннего и кончая границей. Гораздо лучше стало на второй — к такому выводу пришел Суров к тому времени, когда дежурный позвал его к телефону.