Вениамин Рудов - Временно исполняющий

Снова шли в темноте. Вокруг шумел лес, но этот монотонный, несколько тревожный шум еще больше подчеркивал тишину. Влажный ветер принес терпкий, напитанный рыбой и водорослями запах озерной воды — до Круглого оставалось пять километров, до стыка со следующей заставой — еще полтора.

Теперь Суров шагал впереди, узнавая и не узнавая знакомый путь по левому флангу. Дело в том, что за прошедшие годы дозорку улучшили, местами спрямили, вырубив кое-где лес, убрали на вырубках пни, и теперь на их месте высились молодые стройные сосенки.

Суров шел, слыша за спиной тяжелое дыхание Ивана Васильевича, старался, но не мог приноровиться к его мелким шагам. Невольно подумал: случись непредвиденное, майору не подчинить себе обстановку, тяжело ему придется, а то и вовсе не под силу будет руководить скоротечным поиском, где требуется выложиться полностью: минуты решают исход.

Наступал хлипкий рассвет. Над озером плыли клочья тумана, а в верхушках деревьев, защитной стеной обступивших Круглое, метался резкий северный ветер, он срывал желтые листья и швырял их в воду. Причаленная к берегу плоскодонка покачивалась на волнах. Другая, перевернутая кверху черным просмоленным днищем, лежала на трех бревнах неподалеку от дома.

Суров не ощутил в себе былого волнения, как это всегда случалось с ним раньше, когда он приходил сюда передохнуть, чтобы потом идти до стыка с соседом.

— Уютное местечко, — проговорил он, поднявшись на взгорок, с которого хорошо виднелся бескрайний лес. В нем тонули застава, тригонометрический пункт и четыре наблюдательные вышки. Нет, не ощутил в себе прежнего подъема подполковник Суров. — Хорошо здесь, — сказал вслух, оглянувшись на несколько поотставшего начальника заставы.

— Кому хорошо, а кому… — Мелешко прибавил шагу. — До стыка?

Суров ответил не сразу. Он продолжал смотреть на лес, расцвеченный угасающей желтизной, на тесовый пятистенок, возведенный на месте старого полуразвалившегося домика.

— Дальше не пойдем. — Суров снял шапку и ею же вытер со лба испарину. — Покурим — и восвояси.

— Тогда прошу в хату.

— Пошли.

Рубленый дом под не успевшей потемнеть дранкой прятался за обратным скатом высотки, в подлеске, и чуть повыше берегов торчал лишь конек, увенчанный по фронтону бронзовым, вертящимся на ветру петушком. Обыкновенный деревенский дом на кирпичном фундаменте, проконопаченный между бревен сухим мхом, без резных украшений, снова вошедших в моду. Прежний охотничий домик был куда краше.

Внутреннее убранство превосходило внешний вид: в двух комнатах стояло по три деревянные кровати с шелковыми одеялами и пуховыми подушками. Между ними — полированные тумбочки, прикроватные коврики, у свободной стены — телевизор и радиола.

Мелешко зажег верхний свет. При всей скромности интерьера было очень уютно.

Прошли на кухню. Мелешко и здесь зажег свет. Сервант, шкафчик для посуды, кухонный стол, газовая плита с баллоном — все завезли сюда рачительные хозяева.

— Неплохо, — заметил Суров и присел к столу. — Совсем неплохо. — Он похлопал ладонью по пластиковой столешнице. — Вам нравится, Иван Васильевич?

— Да мне все это ни к чему, товарищ подполковник. Будь моя воля и власть, я бы его в момент снес, чтобы и духу не было. И мне было бы спокойнее, и для службы одна только польза. Не знаю, как Пестраку в глаза посмотреть. Он же такой трудяга. А я перед ним вроде как захребетник. Так вроде получается? Он лес для моста заготовил, а Мелешко на чужой каравай рот разинул: бревнышко к бревнышку привезли, сложили аккуратненько. Не Мелешко, а злодей какой-то. Пестраку по милости майора надо все начинать сначала — валить лес, пилить, ошкуривать, а если же на первой опять нехватка, придется тому же Пестраку снова делиться. — Мелешко говорил торопливо, словно боялся, что собеседнику надоест его слушать.

Сурова нисколько не удивило состояние майора — к тому шло, и он, хорошо зная характер Ивана Васильевича, был готов к подобной развязке. Мелешко же, попросив папиросу и неумело раскурив ее, с тою же поспешностью продолжил:

— На Мелешко все валить можно, сдюжит. Шкура-то у него дубленая. По ней чем больше лупишь, тем она прочнее.

— Не надо, Иван Васильевич. Вам и комендантом участка предлагали стать, и старшим офицером подготовки, и еще кем-то, а вы каждый раз наотрез отказывались. Нас здесь двое, и незачем друг перед другом что-то изображать.

— Не понял вас.

— Вам хотелось оставаться на заставе, вашу просьбу учли. Вам нравится, командование согласно — и слава богу, служите. — Суров смахнул со щеки спикировавшего с потолка паучка.

Мелешко терзал пуговицу плаща, глядел куда-то в сторону.

— А я-то, дурень, так ждал вас! Думал, приедет Юрий Васильевич, посоветуюсь, потому что меня самого многое волнует, вот тут сидит. — Он потыкал пальцем в кадык. — А на поверку я же и виноват оказался. Что ж, ладно, пусть будет так.

— Никто вас ни в чем не винит.

— Мне прояснять не надо. Давайте будем откровенны, товарищ подполковник: вы же с первых минут приезда на заставу осудили и добротную мебель, подаренную шефами, и карасей в сметане, и спальни личного состава… приближенные, так сказать, к домашним условиям. Правда, мое мнение с вашим расходится. Сейчас не военные годы, и нечего создавать искусственные трудности. По мне так: хорошо накормленный солдат лучше службу несет. Пока я при таком мнении остаюсь. А вот дом отдыха, строящийся на моем участке, осуждаю откровенно. И думаю: зачем и кому нужно, чтобы на первой был такой блеск?

— Вы меня спрашиваете?

— Себя в первую очередь. Вы, наверное, забыли, а я до сих пор помню, как однажды на собрании вы Голову сказали: «В армии должны быть одна справедливость и один порядок, одинаковые для всех». Мне эти ваши слова ох как пришлись по сердцу! Тогда еще покойный генерал Михеев приезжал. Помните?

Суров помнил эти слова и до сих пор считал их верными. Помнил и Мелешко. Но другого. Сейчас же хотелось честно, без всяких экивоков и скидок на взаимные симпатии спросить: «А собственно говоря, дорогой майор, о чем вы со мною хотели посоветоваться? Надо ли было ждать моего приезда? У вас ведь есть и командирская совесть, и партийная принципиальность. Разве они только сейчас пробудились? Не верю. Вероятно, вас устраивают и караси в сметане, и собственные ранет и пепин-шафран, и вся эта «приближенная к домашним условиям» роскошь. Вот и сидишь четверть века на месте, обомшел. А совесть-то потихонечку гложет…»

Мелешко торопливо погасил никак не желающую куриться чересчур плотно набитую папиросу.

— Извините, еще папироску испорчу! — Прикурил, закашлялся. Успокоившись, сказал напрямик: — Мне ваши мысли понятны, Юрий Васильевич. Нехорошо вы обо мне подумали: «Такой-сякой, немытый майор, непричесанный, жалостливо говоришь, а зачем? Для какой такой цели затеял нудный разговор?» Ведь скучно вам, правда?