Вениамин Рудов - Временно исполняющий

Тимофеев закурил.

Гольманов потирал рукой щеку, морщась от боли, отгонял газетой табачный дым.

— Я не совсем понял, чего ты добиваешься, Юрий Васильевич? — начал Тимофеев с непривычной для него осторожностью. — Мы поняли… — он показал на Гольманова, — мы поняли самое главное: отличная оценка первой не соответствует истинному положению вещей. Это закономерно: Мелешко трудно. И я согласен: вернется из отпуска начальник отряда — примем окончательное решение. Но в остальном чего ты хочешь?

— Того же, что и все вы, — строгого воинского порядка.

— Выходит, обвиняешь всех нас?

— В какой-то мере. Желаемое еще не действительность.

— Бездоказательно и голословно. Если располагаешь вескими аргументами, выложи их перед коммунистами отряда на ближайшем партийном активе. Верно я говорю, Гольманов?

Секретарь парткомиссии кивнул, не отнимая руки от лица.

Суров не почувствовал обиды. Им владело одно желание — убедить Тимофеева в своей правоте, и он, стараясь сохранить спокойствие, стал говорить о том, что его больше всего поразило:

— На двух заставах пришлось слышать, что, дескать, если прозеваем, соседи задержат. Непростительное иждивенчество. А ведь у соседей свои заботы, к тому же у них, как известно, назревают серьезные трудности — там зашевелилось подполье.

— Что еще не нравится?

— Разное.

— Может быть, смущает присутствие Гольманова?

— Мы с ним знакомы больше десяти лет. Так ведь, Николай Сергеевич?

— Что-то около этого, — по-прежнему держась за щеку и морщась, промычал подполковник. — Болит, спасу нет. Пойду.

Он вышел осторожными шагами, словно боясь расшевелить боль.

Суров подошел к окну, открыл форточку и какое-то время следил за вертким серым поползнем, прыгающим по облетевшему клену. Медленно, подбирая слова и взвешивая каждую фразу, заговорил негромко, стоя к Тимофееву вполоборота:

— У меня остался нехороший осадок от бросающейся в глаза излишней сытости, что ли, тепличности, если можно так выразиться.

— Зачем же так? Где ты увидел «тепличность»?

— Не надо далеко ходить за примером. У того же Мелешко. И в этом повинен не он один. Не думай, что я сейчас закачу речь о мещанстве, взбунтуюсь против импортных мебельных гарнитуров в офицерских квартирах, против шкафов нечитанных книг, которые, как сказал бы Кондрат Степанович Холод, были куплены, неизвестно зачем. Да и смешно в наше время спать на полатях, щеголять в лаптях.

— Красиво говоришь, Юрий Васильевич.

— Как умею. — Суров был спокоен. Ему давно хотелось поделиться сомнениями. — Иногда мне кажется, что ты, Геннадий Михайлович, все ищешь какую-то золотую середину, двоишься. — Сурову почудилось, что после этих слов Тимофеев занервничал, нахмурился и стал барабанить пальцами по оконному стеклу. Потом вдруг рассмеялся и спросил:

— Все?

— Хотелось бы узнать, зачем в некоторых подразделениях столько личных машин? Зачем, к примеру, Пестраку собственный «Запорожец»? Ему негде на нем разъезжать. А вот к обслуживанию его он обязательно привлечет какого-нибудь шофера заставы. И вдобавок еще казенного горючего зальет. Оговорюсь: прапорщик лично мне нравится, человек дельный, честный. Но его действия вызывают соблазн. Видимо, в этом плане следует поработать, Геннадий Михайлович.

— Да, смешно спать на полатях и щеголять в лаптях, Юрий Васильевич. А что касается ремонтов и горючего, то на это, конечно, следует обратить внимание. Еще что?

— Хватит, пожалуй. Тебе явно не по нутру мои рассуждения.

— Не все. Продолжай, пожалуйста.

Порывом ветра в форточку метнуло колючую крупку. Суров отошел от окна.

— Я не уверен, что буду правильно понят. Поэтому лучше закруглюсь. Вот разве что о Мелешко. Вы с Карповым, как я понимаю, решили уволить его в запас. Это действительно необходимо?

— Да, необходимо. С заставой он не справляется. Сам в этом убедился. — Голос Тимофеева звучал твердо. — Твои чувства мне понятны. Но существует нечто более важное…

— Мелешко можно перевести в отряд. В кадрах освобождается должность. Ему подойдет. Дадим человеку квартиру, он ее заслужил.

— Где ты ее возьмешь? Догадываюсь: метишь на квартиру Евстигнеева. Я — против.

— Евстигнеев живет не на улице. Поживет еще год-другой с зятем и дочерью под одной крышей. В трех комнатах есть где разминуться.

Тимофеев пожал плечами.

— Я, собственно говоря, ничего не имею против него: в кадры так в кадры. Но с квартирой все-таки придется повременить. С переводом же тебя поддержу. Полагаю, что и командир возражать не станет.

— И на том спасибо. Прекрасно!

Вошла машинистка.

— Спасибо, Галя. — Тимофеев взял принесенные ею странички доклада, положил на край стола. — Остальное сделаете завтра. — Он дождался, пока она выйдет, и обернулся к Сурову. — Говоришь, прекрасно? Что именно?

— Хоть какое-то совпадение взглядов.

— Ты напрасно иронизируешь. Не все твои новации я отвергаю, но, скажу прямо, многого совершенно не принимаю.

— Например?

— Примеров хватает…

Новый порыв ветра сдул со стола странички, и они легли веером перед письменным столом на ковровую дорожку. Тимофеев раздраженно захлопнул форточку. Вместе с Суровым они стали поднимать их. Тимофеев присел к столу. Было похоже, что он снова начнет спор. Суров не ошибся, предположив такое, но занудливый диалог ему уже надоел и, что греха таить, обидел. Он поднялся, чтобы уйти к себе.

— Погоди, — остановил его Тимофеев. Встал хмурый, густые брови над переносицей сошлись в одну линию. — Слушай внимательно, что скажу, — начал он, помедлив. — Вернется из отпуска командируй каждый, как у нас принято говорить, вернется к исполнению прямых обязанностей. Это произойдет через две-три недели. Около десяти дней ты временно исполняешь обязанности командира. А проявил себя… как бы правильнее сказать… ну, мягко скажем, переоценил свои силы, возможности… Факты? Неправильно повел себя с Лазаревым. Зачем было вызывать его к Пестраку чинить отопление? Это прямая обязанность инженер-майора Плахотнюка, начальника квартирно-эксплуатационного отделения. Отозвал с объекта строителей, отменив приказ командира. Задержал рапорт Духарева…

— Да ты же сам…

— Погоди возмущаться. — Тимофеев предупреждающе поднял руку. — И об этом скажу, только немного позже. Сейчас же, снова вразрез с мнением командира, пытаешься отстаивать Мелешко. Замахнулся на Евстигнеева. Отменил наше с командиром решение о переводе участников групповой пьянки в другие подразделения. Еще? Или достаточно сказанного? Достаточно, полагаю. Слишком много на себя берешь, Юрий Васильевич! Многовато. Советоваться надо. Обязательно. На то мы и поставлены, чтобы работать согласованно. Я с тобой заодно, когда речь идет о разумных начинаниях. Я за высокую бдительность и боеготовность, вместе с тобой против упрощенчества в обучении личного состава, против бытовых излишеств, если уж на то пошло. Но категорически против своеволия. Буду всячески противиться. Делай выводы, Юрий Васильевич. И не кипятись. Где нужно, поддержу. А с Евстигнеевым — уволь, не могу. — Он неожиданно вдруг как-то по-доброму улыбнулся, подтолкнул Сурова к дивану: — Давай, старик, сядем, а то мы, как два бойцовских петуха, нахохлились друг против друга. — Они сели, Тимофеев заложил нога за ногу, дернул себя за мочку уха. — Знаешь, как тебя окрестили в отряде?