Вениамин Рудов - Временно исполняющий

— И это все? Весь совет?

— У Евстигнеева помощник переводится в другую часть. В зарплате незначительно потеряете, зато в областном центре. Рядом сыновья, внуки. Квартиру дадим.

— В писаря? На старости лет? Нечего сказать, хорошенькую работу предложил ты мне, Юрий Васильевич. По знакомству, что ли?

— Ну зачем так? Это тоже работа, в которой ваш опыт вам очень пригодится. Настоящий кадровик влияет на все отрасли жизни подразделения. Вы же здесь всех знаете, вам и карты в руки.

— «Карты»! — повторил Мелешко с сарказмом. — Пускай этим Евстигнеев тешится. В начале осени на грибы прикатит да по ранней весне за березовичком. Вот и все «карты», Не для меня, Юрий Васильевич, это не для меня.

Суров понял, что продолжать этот разговор бессмысленно. Пришлось объяснить, что совет — всего лишь совет, не больше, ответственность за состояние дел на заставе с Мелешко не снята, ни завтра, ни послезавтра нового начальника сюда не пришлют, и вообще, если Иван Васильевич все же захочет остаться на своем месте, он, Суров, возражать не будет. Но и поддерживать не будет, если активно начнут возражать другие. Мелешко кивнул и быстро вышел.

Суров продолжил свои записи. Он писал и невольно вспомнил бывшего начальника отряда Голова. Интересно, как бы поступил в подобной ситуации сверх меры строгий, но в целом справедливый Алексей Михайлович?

Суров прикрыл рукой глаза от света настольной лампы.

«А что Голов, лучше Карпова? Нужен ему был Мелешко, вот и держал он его на заставе, верного тягачка. Держал год, два, пять, как держал до этого предшественник. Потом Карпов пришел. Прежнее повторилось, и снова никому не было дела до возраста майора. Кого трогало, что уходили лучшие годы Мелешко, что ему нужно было учиться? Никого. Вот и ты, Юрий Васильевич, дослужишься до начальника отряда и станешь повторять Голова, Карпова, а какой-нибудь толковый начальник заставы, к примеру, тот же Пестрак, под твоим руководством и благодаря отеческой заботе заглохнет, состарится в одной должности лишь потому, что тебе с ним спокойно…»

Суров не заметил, когда вернулся Мелешко с кружкой горячего молока и огромным ломтем домашнего пирога на тарелке. Недоуменно посмотрел на него, не понимая, зачем он это принес.

— Похолодало. — Майор поставил еду на край письменного стола. — Выпейте на дорогу. Пока горячее.

— Спасибо. Я не голоден, — тяжело вздохнув, проговорил Суров.

— Ваша машина пришла.

— При чем здесь машина?

— Я принес еду, потому что завтракать пора. А о машине говорю по одной простой причине — ваш шофер не догадался припасти в отряде горючего. Сейчас подниму прапорщика, и он заправит. А вы пока подкрепитесь, Юрий Васильевич, на дорожку не помешает, мало ли что. И не смотрите на меня так: не взятку же даю. Не съедите — только обидите, — на ходу произнес Мелешко.

Суров пил молоко, закусывал домашним пирогом, но не ощущал вкуса еды. Представил, как Иван Васильевич пес все это через двор, как, наверное, чертыхался, открывая дверь, как проходил мимо дежурного и солдат, скорее всего думавших в эту минуту о нем: «Выслуживается! Подхалимничает!» И сердце Сурова сжалось от жалости.

Садясь в машину, Суров простился с майором и напомнил о предложении.

— Подумаю, — спокойно ответил Мелешко. — Посоветуюсь с Егоровной.

Уставший, Суров возвратился домой, не заезжая в отряд. Приехал в девятом часу, зная, что вчера днем вернулась жена, одна, без сына, что в отряде ей дали ключи от квартиры и стараниями Тимофеева помогли перевезти из магазина купленную в тот же день мебель. В квартире царил полный беспорядок. Навалом лежали узлы, чемоданы. На полу громоздились спинки и боковины полированной, в позолоченной росписи громоздкой арабской кровати.

— Вера?

— Е-а-а… — гулко отдалось в квартире.

Предположив, что жена, возможно, с дороги крепко уснула, Суров прошел по комнатам, но Веры нигде не было. Тогда он подумал, что она, возможно, поднялась этажом выше, к соседке, или побежала в гастроном напротив, и принялся наводить порядок. Долго возился со сборкой кровати.

Вера не возвращалась.

«Ладно, — решил. — Пусть ей будет сюрпризом порядок». Однако ему было неприятно, что жена ни свет ни заря где-то ходит, тревожило, что она возвратилась без сына, а возвратись, не позвонила ему на заставу — о приезде он узнал от дежурного.

Суров продолжил уборку квартиры, и если вначале он досадовал, что Веры нет, то сейчас, наоборот, хотел, чтобы она как можно дольше посидела у соседки и возвратилась попозже — хоть и маленький, а все-таки сюрприз.

Суров окончательно уверил себя, что Вера засиделась у Кондратюков, когда неожиданно из боковушки послышалось всхлипывание.

В первый момент Суров вздрогнул, узнав Верин голос, и предположил худшее из того, что могло случиться в ее положении: натаскалась тяжестей.

Вера лежала, завернувшись в ватное одеяло.

— Заяц, что с тобой? — Суров опустился на колени. — Что случилось?!

Она не ответила. Лишь слезинка выскользнула из-под закрытого века.

— Я думал, тебя нет дома, — сказал он, испытав облегчение, и ласково погладил ее по голове. — А ты, оказывается, вот где спряталась. Никогда бы не додумался. — Он притворился, будто не замечает ее слез. — Ну, что будем делать?

— Я бы хотела сейчас побыть одна. Здесь.

— Зачем?

— Мне так хочется, Юра. Сама не знаю, почему испортилось настроение.

— Из-за кровати, может быть? Если из-за нее, так шут с ней. Пусть будет арабская.

— Уйди, Юрочка. — Она рывком села. — Побуду немного одна и приду к тебе. Ведь и у тебя бывает желание побыть одному? Правда?

— Очень редко.

— Вот у меня как раз тот самый редкий случай.

Вера с трудом сдерживала рыдания, и Суров, не зная, как лучше поступить, немного постоял рядом с ней. Думал — то ли обнять жену и попытаться успокоить ее, не выясняя причины ее состояния, то ли уйти в другую комнату. Или на улицу.

Вера снова легла.

Суров решительно вышел в прихожую, оделся, зачем-то постучал пальцем по стеклу счетчика, за которым бешено вращался диск с красной полоской, и вышел.

Собрались в кабинете у Тимофеева. Суров рассказывал о своих впечатлениях от поездки по трем заставам. Стояла такая тишина, что временами Сурову казалось, будто он здесь один и сам с собой говорит вслух. Он называл вещи своими именами и как бы возлагал вину за вскрытые в подразделениях недочеты на сидящих здесь офицеров: того же Тимофеева, Лазарева, Кондратюка, секретаря партийной комиссии подполковника Гольманова, седого человека с усталым лицом и вздувшейся от флюса щекой. Обдумывая заключительные слова, Суров сделал паузу. Этого оказалось достаточно, чтобы Кондратюк, пробормотавший нечто вроде «ясно-понятно», попросил разрешения уйти, сославшись на необходимость отправить в подразделения срочную телеграмму. За ним, осторожно ступая, быстро направился к двери Лазарев.