Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Пришельцы в самом деле были с Пушкановского острова — парни и мужики, которые ранней весной, как только снег на лугах потемнел, посерел, ушли на заработки. Взвалили на плечо мешки с одежкой, лопатой и инструментом и, покачиваясь, как журавли на болоте, отправились в дальний путь.

Уход на заработки, или в скитания, как здесь принято говорить, был главным подспорьем для большинства жителей Латгале. Землица в три, самое большее — шесть пурвиет прокормить семью не могла. Еще хорошо, если на полосках земли родилось столько картошки, чтобы зимой было что в печи испечь, а в ларе до Агафии-Коровятницы оставалось ячменя на кашу. Семьи у латгальцев большие, едоков за столом много. Поэтому добывать хлеб приходилось на чужбине. А где еще всякие волостные и государственные поборы да налоги? За землицу, за скотину, подушная подать за себя, за жену, за детей. Не успеешь за одно расплатиться, глядишь, уже за другое плати. А не рассчитаешься в положенный срок с государством, уездом, с волостью, к тебе вскоре волостной полицейский с аукционистом нагрянут. Ворвутся во двор на крестьянской подводе или верхом, потребуют от женщин чистого полотенца — табурет и стол вытереть, раскроют папки, набитые бумагами, и, кинув хозяину измазанное полотенце, скажут: «Ну, мы к тебе. Сам скажи — за что из твоего хлама можно сколько-нибудь выручить? »

Латгалец должен подрабатывать не только ради брюха и налогов. Мало ли разного рода издержек в крестьянской жизни: на плуг новый лемех нужен, на бороне вместо утерянного новый зуб поставить надо, топор перековать, напильник купить, чтоб косу затачивать, подковы приобрести. И еще аптечные капли и снадобья, когда к самим или к скотине какая хворь пристанет. Иметь бы гектаров десять, пятнадцать, как другие, а что из жалкого пятачка выжмешь?

Единственный выход — податься на заработки к богатым хозяевам или строить фабрики, ставить дома, прокладывать дороги.

Весной мужики брали с собой в дорогу завернутые в тряпицы, упрятанные глубоко за пазухой десяток-другой рублей, которые и домашним бы пригодились, но еще более необходимы уходящим на заработки, чтобы добраться до зажиточных хозяйств. В заплечный мешок укладывались харчи на первое время: каравай черного хлеба, ком соленого, затверделого творога и несколько кусочков сахара или немного медовой гущи, чтобы пригубить, потягивая кипяток. Редко у кого в мешке был кусок свинины.

В иной год на заработки уходили все сильные мужчины, и в деревне оставались одни старики, хворые бабы, подростки и дети.

В поисках заработков латгальцы шли по видземским холмам, брели по глиняному месиву курземских низин, стучались в фабричные ворота в Риге и Лиепае, брались за самую тяжелую и хуже всего оплачиваемую работу: толкали тачки с известью, таскали по лесам кирпичи на третий, на пятый этаж, прорывали канавы в низменных и болотистых местах.

Старики выдавали себя за ремесленников, молодые — за их подручных, учеников. Старые считали себя плотниками, каменщиками, гончарами, но их использовали главным образом как простых землекопов и чернорабочих. Каждую весну уходили попытать счастья тысячи мелких крестьян Даугавпилсского, Резекнеского, Луданского и Балвского уездов. Уходили, разбредались по стране. С тех пор как латвийские земли опоясала государственная граница, с тех пор как дороги в Россию были перекрыты плотными проволочными заграждениями, латгалец мог искать работу только в западных или северо-западных округах. У видземских или курземских хозяев латгальцы стелили новые полы в коровниках, бетонировали овощные и молочные погреба или перестраивали сараи под зерно. Реже ставили новые жилые дома, окна которых отражали золотистые пшеничные поля и самодовольную улыбку богатого хозяина.

Почти никогда не удавалось получить работу на фабрике. Корпуса крупных рижских и лиепайских фабрик заглохли или были полуразрушены, в городах появились свои горемыки, искавшие работу, — безработные. Поэтому большинство латгальцев, уходивших на заработки, рыли канавы. В Видземе, Курземе и Земгале хозяева культивировали луга и пастбища, для их осушки требовалось много рабочих рук. Землекопы ютились в шалашах, на сеновалах, в сараях, где они, промокнув за день, ночью дрожали на сквозняках. Питались хлебом, луком и зацветшим шпиком, изредка хлебали какую-нибудь бурду, потому что было не до стряпни — работали от зари до зари.

Уходили весной на заработки без какой-либо уверенности, что работа найдется. Случалось, через месяц или два, голодные и оборванные, возвращались с пустыми карманами. И напрасно мерили сотни верст, напрасно стучались в двери богатых хозяев, напрасно упрашивали городских господ.

Но тот, кому везло, возвращался домой победителем: покупал себе сшитый в городе пиджак и сорочку с отложным воротником, фуражку с высокой тульей, а то и сапоги. Это была его доля. Домашним счастливчик приносил набитый гостинцами мешок и кое-что в кармане. Оставив рабочий инструмент на железнодорожной станции или в местечке у знакомого еврейского торговца, счастливые добытчики под звуки гармошки шли через всю волость. Смотрите, мол, и завидуйте! Вот мы, добытчики, благодетели, кормильцы… Удачников выбегали встречать раскрасневшиеся от волнения сестры и невесты, останавливали деревенские ребятишки, обнимали матери и отцы. Короче говоря, возвращение счастливых добытчиков было в деревне большим событием, чем приезд епископа.

Обычно пушкановцы поджидали своих родственников у распятия. Так повелось издавна.

Как всегда, ребятишки побежали вперед, за поворот дороги, но вскоре примчались обратно, чтобы сообщить, кто из вернувшихся веселее всех поет, у кого гармошка и как кто одет.

— У Андрея Лидумниека на груди брошь — огромная бабочка! — Ребятам это показалось самым важным… — Шевелится, как живая!

У распятия песни замолкли. Старший сын Тонслава Казимир первым снял шапку и поздоровался:

— Здорово живете!

— Здорово, здорово! — ответили хором встречающие. И кинулись обнимать родных.

— Здорово, отец, здорово, мать! Здорово, брат!

— Радость-то какая! — чуть не плакала Гаспариха, красными, потрескавшимися руками обнимая плечи сына. — Радость-то какая! Петерис, сынок, опять ты дома…

Гаспариха, как любая мать, провела немало беспокойных дней и ночей в думах о сыне. Как он там, на чужбине? Ведь сын у них главный кормилец, он же и будущий хозяин дома.

— Радость-то какая, радость-то какая! — повторяла она, целуя сына.

— Пусти же, мать, пусти! — Рослый парень высвободился из объятий матери. — Чего ревешь? Пропал бы куда или без руки или ноги вернулся, тогда слезами заливалась бы. А я здоров как бык! Дай же хоть мешок с гостинцами снять.