Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Упоминание о гостинцах остановило слезы матери. Раз Петерис о гостинцах заговорил, стало быть, хорошо заработал.

Петерис наконец мог поздороваться и с остальными. С Анной. С отцами соседей. Затем подошел к Монике, стоявшей позади остальных. Невеста Петериса, сложив руки под передником и слегка склонив голову, смущенно смотрела на жениха сквозь ресницы.

— Здорово, Моника!

— Здорово, Петерис! — Девушка словно нехотя подняла голову.

— Как жила все это время?

— Слава богу, хорошо. А ты как жил?

— Слава богу, хорошо.

Поздоровались более чем скупо. Они на самом деле хотели бы сказать друг другу совсем другое. Но сейчас вокруг были люди, сейчас полагалось сдерживаться. Разговаривать о главном они могли только глазами.

У Анны в груди как-то заныло. Чуть-чуть, словно слегка натянутая жилка. Глянь-ка: брат называется! Почти ни слова ей, а сразу к чужой девице. И Анне расхотелось здесь оставаться. Будто у нее по дому работы не хватает.

Спустя полчаса в избу вернулась и мать с Петерисом. Анна отступила от плиты, подошла к окну. Улица была полна народу. Носились дети, перекликались взрослые.

— Стало быть, отец в Даугавпилсе? — повернулся Петерис к матери. — Жаль, право. Я отцу дорогой табак привез. Только большие господа такой курят. В Лиепае около корабля купил. Жаль, право, жаль, что отца нет.

— Уехал батюшка, уехал. — Мать завозилась с мешком сына. Еще по дороге она выхватила у Петериса мешок, перевязанный крест-накрест, и никак не могла дождаться минуты, когда его развяжет.

— Стало быть, без отца гостинцы раздавать придется. Кто знает, когда он вернется. — Петерис сам принялся распутывать узлы.

Отцу он привез бутылку спирта, пачку табака в желтой блестящей обертке и вязаную фуфайку. Матери Петерис подал полушелковый платок и цветастую кофту. Сунув себе за пазуху небольшой сверток в мягкой бумаге, Петерис подозвал Анну. Ей досталась белая шелковая косынка с бахромой, красная лента для волос и книга.

— Ты все у других книги клянчишь, — улыбнулся брат, вертя в руке небольшой томик. — Ну так я в Риге на толкучке купил тебе. Один образованный соблазнил… Бледный, худой как жердь, молодой, а с длинными, по плечи, волосами; читал на базаре вслух людям. И так складно, я аж прослезился. Стихотворения Пушкина. Пушкин у русских самый первый сочинитель.

— Опять какую-нибудь ерунду притащил, — заворчала Гаспариха. — А эта еще дурней станет, чем была. Еще неизвестно, что об этой книге отец скажет.

— Пускай что хочет говорит! Хорошая книга повредить не может.

И Петерис с подчеркнутой торжественностью вручил подарок Анне.

— На, береги…

— Сколько же денег ты, милый Петерис, привез? — Гостинцы уже розданы, пора спрашивать о самом главном.

— Две тысячи пятьсот.

— Сколько? — Мать повернулась ухом к сыну.

— Две тысячи пятьсот.

— О господи! — вздохнула она.

— Что такое? Что значит — о господи? — вскинул сын густые брови.

— Мало, больно мало… — Гаспариха потерла руки о передник. — Батюшка считал, что нам надобно тысячи три с половиной, а то и все четыре. Налоги, долг лавочнику Мойше. За луг не плачено. Да и ксендз ждать не станет. Соберется церковь украсить — на это понадобятся большие расходы.

— Хочешь, стало быть, чтоб я и ксендзов сундук набил?

Анна улыбнулась. Смотри-ка, в Упениеках еще один ксендза не боится. Но мать, оправившись от удивления и испуга, сурово предостерегла:

— Берегись, Петерис, церковь не уважать и ксендза не слушать! На нашем дворе этого не позволят. Времена красных, когда над верой глумились, прошли. — И она опять заговорила о самом для нее сокровенном.

— Кто из вас еще такие деньги принес?

— Андрив Лидумниек. Без малого три с четвертью.

— Андрив Лидумниек, стало быть? А ты как же так? Всегда побольше других приносил…

— Всегда. Какого черта заработаешь, когда до самой Троицы настоящей работы-то и не было. Думаешь, на чулисовской стороне сплошные золотые горы? Подходи да греби! И разве мало я привез?

— Привез-то привез… Но как же Андриву Лидумниеку удалось?

— Оставь меня со своим Андривом Лидумниеком! — Петерис резко повернулся. — Андрив Лидумниек с барином заодно был. Своих же гонял. Вот как Андрив эти деньги добыл!

Мать поахала, улыбнулась и с подарками сына пошла в запечье. Собственными пальцами каждый шов прощупать.

Анне стало жаль брата.

— Петерис, — зашептала она, — ты из-за материных речей не огорчайся.

— Не огорчайся… Как не огорчаться-то, когда вот так пилят.

— И меня пилят. Не переставая пилят.

— Не переставая, говоришь? — Петерис пристально посмотрел на сестру. — Эх, люди, люди, — сказал он, сжимая в руке шапку, и пошел к двери.

Мать высунула из запечья голову.

— Куда ты, Петерис?

— В кабак — гулять!

— Пресвятая богородица! Деньги-то дома оставь!

— Деньги я сам заработал и что захочу, то с ними и сделаю, — отозвался сын из сеней.

— Вот я тебя палкой, охальник этакий, тогда ты у меня увидишь! — Кинувшись к мешку сына, мать погрозила Анне: — Вечно ты язык распускаешь. А если он и впрямь деньги пропьет?

— Уж я тут ни при чем.

— Что ты сказала? — у Гаспарихи задрожали руки. — Что ты ему тут за столом шептала?

— Что надо было, то и шептала. — Анна вскинула голову. — И вот что я тебе, мать, скажу: не хочу я больше твою брань выслушивать! Немало дорог на свете — могу и уйти.

— Вот как! — Мать опустилась на скамейку. У нее вдруг перехватило дыхание.

Однако сердиться было некогда. Увидев неразвернутый сверток, принесенный сыном, она кинулась к нему. Должна же посмотреть, что там. Господи милосердный! Скользкая, плотная ткань с красивыми цветами.

— Шелковый сатин, не иначе. Потому и так мало денег принес. Невесте купил… Не худо это. За Моникой немалое приданое будет. Если Петерис женится на ней, Упениекам несколько полос земли отойдет. А если хозяину удастся в Даугавпилсе клочок панской земли заполучить, тогда…

Ради Моники можно и в самом деле потерпеть. И не слушать, что болтают люди. Будто не повезло ей в батрачках… Такое может случиться. Моника в самую страду в Пушканы вернулась… У хорошей бабенки ничего от этого не отвалится. А Упениеки на Монике только выгадают. Лошадь, трехгодовалая дойная корова, пять пурвиет пойменных лугов, полный сундук одежи…

Из Пурвиены пушкановцы выехали еще до завтрака, но поезд был не из быстрых, тащился не скорей бегущей рысцой крестьянской лошадки, несколько раз набирал в дороге дрова, долго пыхтел на станциях, и в Даугавпилс они прибыли в сумерки. Спешившие пассажиры со всех сторон толкали Гаспара и Тонслава, оба растерялись, даже испугались. Им начало казаться, что толкают их нарочно — норовят забраться к ним в карман и корзинки. Да разве мало наслышались такого.