Виктор Попов - Живая защита

Поймет, что Гришка — кремень. И работа скоро будет приличная. Пока ученик в вагонном депо. Ничего позорного, учиться никому не возбраняется. Зато потом настоящую железнодорожную специальность заимеет.

…Стол возглавляли молодые. У невесты лицо было настолько бледным, что сливалось с белым шелком платья.

— Боюсь, — шептала она Гришке.

— Самого страшного больше неоткуда, — тоже шепотом отвечал Гришка.

— Тебе бы только смеяться…

Гришку было не узнать. Белая рубашка, полосатый галстук — подарок Ванька, черный пиджак, синие галифе и зеркальной чистоты хромовые сапоги. Он тоже волновался, но скрывал это задиристыми шутками и настырным с нахальцей взглядом.

Подле Галки вертелась рыженькая девчушка, увешанная завитками, колбасками и еще какими-то замысловато скрученными из волос штучками. Дружком рядом с Гришкой восседал Ванек. Сама серьезность. Полная ответственность за все, что творилось в этом доме. Он впервые на свадьбе; также впервые почувствовал, что в жизни есть вещи посерьезнее Гришкиного зубоскальства.

Галкин отец, как он отрекомендовался гостям — Казьмич, невысокий, коренастый, с коротко остриженной седой щетиной усов, сидел рядом с рыженькой девчушкой, но уже с другой стороны угла. Не поворачивая головы, он одними глазами въедливо проверял стол. Бутылки открыты, соленые огурцы есть перед каждым. Девчонки хотели порезать огурцы на узкие дольки. Вот свистушки! Нету, что ли? Есть! Сколько хочешь найдем, ну и пусть гости не боятся обидеть хозяев, пусть едят целиком… Мясо на всех тарелках. Хорошо хоть сумели поджарить. Ну, уж если с мясом не справиться, то чему же в поварской школе учат? Щи варить и без школы каждая соплячка в деревне умеет…

Матери, Прасковье Филипповне, в самый раз отдохнуть бы. Устала с этой свадьбой. Шутка ли, для невесты за такое короткое время надо сколько платьев нашить, постель справить. Не простое дело! Только шелковых стеганых одеял разного цвета пять штук. Да накидушек, да белья всякого… Не простое дело. Кое-что не надо бы справлять, всякие там занавесочки да задергушечки; занавешивать нечего — жених дома своего не нажил. Но положено. Не справь — село судачить будет.

Большую тревогу вызывал у нее жених. Прасковья Филипповна не сводила с него усталого взгляда. «Ненадежный парень, — думала она. — Глаза как у конокрада. Вертит ими, как цыган, когда попадется. Неужели во всех Кузнищах лучше не нашла, если замуж захотела? Неужели лучшей судьбы на роду не написано? И за что на семью такое наказание свалилось…»

Рядом с матерью невесты — почетные гости. И прежде всего — Лидия Александровна, напудренная, нарумяненная, с высокой, наподобие колокольни прической. Она сидела с таким видом, словно оказала великое одолжение, присутствуя на свадьбе. Такое общество не для нее, но — надо, поэтому она все терпит.

Потом сидел Павел. Ему было весело следить за неискушенными стараниями Казьмича угодить гостям, забавно наблюдать за рыженькой, когда она встряхивала завитками и беспричинно улыбалась, адресуя взгляды необычайно серьезному Ваньку. Вызывала шутливое настроение чопорность Лидии Александровны. Приятно было видеть рядом Лену Вендейко. Она говорила мало, только на вопросы отвечала, а все равно ее присутствие украшало вечер. Платье на ней простенькое, комбинированное. Не бог весть красота какая, а — хорошо. На коротких до локтя рукавах по две кремовые полоски. И это хорошо.

Лена охотно принимала услуги Павла. Горчицу? Можно и горчицу. Салат? С удовольствием. Ей было бы неловко, если бы он сидел истуканом. Он — единственный знакомый в компании, не считая жениха и Ванька.

По другую сторону Лены сидел Владимир Тузенков. Вечер для него был настоящей пыткой. Никто не обращался к нему ни с единым словом, будто его вовсе нет. Он уже подумывал улизнуть при удобном случае.

На другой стороне стола в полном составе располагался девишник и два парнишки. Сказали, что вместе учатся. По девишнику постоянно проносился сдержанный смех, как только раздавался крик «Горько!».

— Зятек мой дорогой! — почесывая мизинцем щетинку седых усов, говорил Казьмич. — Такой ты молодой, а пьешь, как штатный колхозный конюх.

В голове у Гришки угарный шум. А все равно уловил укор тестя. «Дорогой тестюшка! — хотелось ответить Гришке. — Чего ломаться на собственной свадьбе? Невеста меня всякого знает, и пьяного, и трезвого. Не откажется». Не сказал этих слов, сдержался.

— Сейчас не пьют одни телеграфные столбы. У них стаканчики вверх дном перевернуты.

Засмеялся Казьмич. Ответ зятя поправился. Не дурак, значит, коль укор вытерпел, не обиделся и нашел что сказать. Складно получилось.

— А ты не ошибся? Столбы высоко, до стаканчиков не дотянутся, — смотрел на зятя Казьмич и ждал, что дальше будет.

— Я никогда не ошибаюсь. Сказать секрет? Дорогой тестюшка, чтоб не ошибиться, надо семь раз отмерить и ни разу не отрезать.

Опять понравилось. И тогда Казьмич схватил бутылку белоголовки, сунул горлышко в Гришкин стакан.

— Наливайте, гостечки! — зычно скомандовал он. — Надо пить да правду молотить.

Девишник запел. Голосочки жиденькие, песня тягучая. О любви, что еще не родилась, о милом, которого еще никто не видел.

«Ох, бойкий! — тревожно думала Прасковья Филипповна. — Окрутит Галку. Никакого сладу с ним не будет».

Включили магнитофон. Молодежь потянулась из-за стола. Лена тоже встала. За ней вышел Павел и, после раздумья, Тузенков. Остановились у окна.

— Вы странные люди, — заметила Лена. — Вместе учились, столько общего, а… будто незнакомые.

— Нервы бережем, — весело пояснил Павел.

— Раньше успели наговориться, с запасом на целый век, — хмуро откликнулся Владимир.

Лена замолчала — здесь не все просто.

— Давайте танцевать, — пригласил Павел.

В кругу танцующих он чувствовал себя неуверенно. Ему бы опыт сердцееда, завсегдатая вечеринок — танцора. Тогда все было бы трын-травой. А он держал Лену так, словно в его руках сверххрупкое создание, — не прикасайтесь! Но их толкали. Павел находил глазами виновников, извинялся и, краснея, смотрел на партнершу. Ему все нравилось в ней. Как наклоняет голову, как напевает для себя, как на ее висках шевелятся короткие завитки волос.

Лене от его долгого взгляда было неудобно. Иногда вопросительно смотрела на него, как бы умоляя: «Хватит! Сколько можно?» Тогда у Павла появлялось ощущение, словно ее ресницы скользили по его лицу. Он почти физически чувствовал их мягкость, опять смотрел на завитки. Лена отворачивалась и тянулась рукой к прическе.

Закончилась песня, невидимый оркестр грохнул, словно над музыкантами обвалился потолок. Лена и Павел вернулись к окну.

— Молодые люди, может быть, я помирю вас? Давайте выясним отношения.