Виктор Попов - Один выстрел во время войны

— Неправда твоя, Никита, — оторвался от окна Иван Карпович. — Я знаю таких… Вся жизнь у них ровная, гладкая, без нужды. Я знаю и таких, — они как тощие кусты под большим деревом, всю дорогу ни листа настоящего, ни ягоды, все забирает себе дерево, а кустикам этим на всю жизнь остатки света. Они так и живут до скончания своего века. Судьба… Нет, у нас что-то другое…

На двери загремел замок, послышалась возня, в открытой двери показался Дмитрий.

— К вам можно? — спросил он, глядя на Федора Васильевича. Спросил, как, бывало, в Луговом, прежде чем войти в учительскую. Ему никто не ответил, и он раскрыл дверь шире.

В кладовку вошли Петр и Дмитрий. Они принесли большую кастрюлю, завернутую в телогрейку, и поставили ее на матрац.

— Горяченького… Поешьте…

У Никиты сдавило горло. Принесли передачку, первую в его жизни… Он встал, начал разворачивать телогрейку и почувствовал руками уже забытое тепло.

— Спасибо, ребята, — прикоснулся ладонью Федор Васильевич к плечу Дмитрия. — Как там?..

Даргин махнул рукою.

— Жуть… Вой стоит… Из Сыромятного понаехали…

— Чего ж вы не спите? Вам бы отдохнуть…

— Какой отдых… Разве сон придет…

Никита, Иван Карпович и Федор Васильевич пристроились у кастрюли и начали есть. Они ели без аппетита, чисто механически, потому что знали — есть надо, тем более горячее; впереди была неизвестность.

— Федор Васильевич, мы свидетелями пойдем, — робко произнес Петр. — Вы назовите нас, когда спросят.

Иван Карпович поднял голову.

— Свидетели дорогие, что же вы на суде скажете? Вас же не было на паровозе.

— А мы рядом с Тимофеем находились… Туман был, вы бы все равно ничего не увидели…

— Туман… это правда. А спать в паровозной будке все равно не полагается.

— Ничего… Спасибо, — Никита стучал ложкой о край кастрюли, сбивая прилипшее пшено. — Спасибо за все, — и положил ложку на матрац.

Петр и Дмитрий ушли.

— Хорошие у тебя ребята, — сказал Никита.

— Хорошие, — согласился Уласов, прислушиваясь к чьим-то шагам за дверью.

— Арестанты чертовы, — всхлипывал женский голос, прерываемый стуком замка.

Пришла Алевтина. Ее лицо было мокрым от слез. Она осмотрела каждого из арестованных, шире распахнула дверь.

— Темно-то как… Настоящая кутузка…

Развязала принесенный с собою узелок, варежкой вытерла нос. Из узелка вынула пару толстых шерстяных носков и протянула Никите.

— Пригодятся.

Никита хмуро взял носки.

— А это тебе, — обратилась она к Федору Васильевичу и тоже вручила пару носков. — А тебе, Иван Карпович, твоя благоверная собирает. Виделись с ней. Еще бы кое-что надо, ну это потом, как приготовлю.

Она достала бутылку самогона, стакан, первому поднесла Никите. Он зажмурился, приняв стакан, и вдруг одним духом опорожнил его.

— Эх, Алька! Не так бы нам с тобой надо было… Миновали б эту беду. Не было б ее!

— Чего ж теперь-то… А может, еще и поправится дело… Я узнавала насчет защитника… Можно, говорят. Хотя и война, а защитников в суде не отменили.

— Хрен цена этим защитникам! Все пропало. Людей погубил, куда уж… защитники всякие. Не траться на них. Тебе еще жить да жить, а мне один конец.

— Да ты что, Никита! Себя живого хоронишь… В своем уме? Грейтесь, мужики, а то совсем околеете в этом сарае.

Алевтина налила Федору Васильевичу, потом Ивану Карповичу, остаток самогона предложила опять Никите.

— Выпей сама, — попросил Никита. — За компанию. Может, в последний раз вместе.

Она выпила и опять запричитала.

— Ну, хватит тебе… Спасибо, что не забыла… — Никита уже по-свойски обнял Алевтину за плечи. — Какая беда на все Сыромятное…

— У всех беда… У кого люди погибли и у кого живыми остались. Не знаю, что и делать теперь. С тобой бы уехать, если б знать, куда сошлют.

— Узнаешь… Напишу… Если уж на тот свет придется, ну, тогда не гневайся, не сумею.

Уходя, Алевтина не попрощалась, прикрыла за собою дверь, и все. Никита сразу же подошел к окну. Он долго высматривал, когда она появится на дороге. Но Алевтина так и не появилась, наверно, пошла другим путем.

Горячий суп и самогон оживили арестованных. Они прислушивались к голосам с улицы, к работе станции. Один раз по-лягушачьи квакнул на маневрах паровоз.

— Сидоркин, — вслух отметил Никита.

— Да, это его колымага, — подтвердил Иван Карпович. — Сколько раз говорил ему, замени, слушать позорно. А он ни в какую! Я, говорит, по голосу знаю, где мой паровоз, хоть в полночь, хоть в пургу или в дождь. А ведь не полагается! Но ему никто не указ. Если каждый будет устанавливать свой голос, то все Раздельное в такое болото превратится, такое кваканье откроется…

Дверь широко распахнулась, и неожиданно на пороге вырос милиционер.

— Та-ак, — по-казенному непроницаемо осмотрел он каждого. — Все в сборе. Хорошо-о…

Прочно, с пристуком закрыл он за собою дверь, сухо, уже по-настоящему, щелкнул новый замок.

Никита оторвался от окна. Теперь, даже если захочешь, не убежишь. Выглянуть и то невозможно. Он вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха. Разломать, раскидать всю эту кладовку, весь пакгауз, чтобы воздуха было вдоволь! Он подошел к двери и застучал кулаками.

— Отопри! Слышишь, охранник, отопри, тебе говорят.

Раздался сухой щелчок замка, и дверь открылась.

— Ну? — высунулся милиционер.

— Ты чего запираешь? Мы еще не осужденные…

— Так полагается, хоть и не осужденные.

— Да мы ж никуда… Нам бы на похороны, товарищей своих проводить.

— Нельзя вам. Растерзают. На все село такое горе, а вы заявитесь… Сидите уж, пока сюда не добрались…

— Ну, не запирай хоть!.. А то совсем плохо…

— Не полагается.

И опять щелкнул замок. Никита обреченно посмотрел на дверь.

Федор Васильевич взял его за руку.

— Перестань… Хватит душу рвать…

Самофалов постоял какое-то время посредине кладовки и опять забился в угол. Он сидел, наклонившись и покачиваясь из стороны в сторону.

Сюда, в кладовку, то и дело доносился многоголосый женский плач. Арестованные догадывались: жители Сыромятного забирали своих. Этот плач леденил сердце Никиты, порою даже приходила мысль: хорошо, что он под стражей, словно собирался жить и жизнь для него теперь имеет какую-то цену. Может быть, и лучше, что его нет сейчас рядом со своими земляками…

Он словно со стороны видел сейчас себя, бледного, заросшего щетиной, с полным безразличием ожидавшего приговора. И где-то рядом, на улицах Сыромятного, тянулись похоронные процессии, одна за другой, и слышался колокольный звон и даже скрип снега под ногами людей. Давно уже в селе нет церкви, она сгорела в одну из первых бомбежек. А все равно Никите казалось, что все будет именно так, хотя и людей-то в селе не наберется, чтобы всем миром схоронить погибших, как это бывало до войны.