Виктор Попов - Один выстрел во время войны

— Людей побило-о… — еле выговаривал Бородулин.

— Давай… бегом! — задрожал голос Карунного. — Собери всех, кто остался… Убитых и раненых стащите сюда, на перрон! И — дрезины! Обе… немедленно… в Раздельную…

А сам уже рвался к аппарату линейно-путевой связи.

Трубка выскальзывала из его рук, кнопка не срабатывала, поэтому Карунный не улавливал сигнала вызова. Наконец он услышал тонкий женский голос:

— Раздельная…

И заорал, будто от силы голоса зависит судьба всей бригады:

— Петарды-ы!.. Дежурная? Карунный говорит. Петарды уложи на главный путь! Паровоз проскочил Евстратово. Никого в будке-е… Может, убили, а может, спят… Не видели, туман… Им тоже ничего не видно. Людей у нас порезало… Дежурная! Петарды… И стрелку — в улавливающий тупик! Поняла? В тупик, чтоб не вырвался со станции. И — врачей! Сейчас везем дрезиной… Врачей вызови… Дежурная?!

— Ой, да что ты говоришь! — испуганно, уже не по-официальному, а чисто по-женски отозвалась Раздельная.

Карунный выскочил на перрон.

— Кто поблизости-и?.. Жгуты давайте! Веревки-и… — Он услышал громыханье приближающейся дрезины и понял: Бородулин выполнил приказ.

Торопливо погрузили убитых и раненых. Сам Карунный пробежал вдоль платформ по окровавленному пути. Он опасался, что из-за тумана в спешке могли кого-то не заметить. Лишь в нескольких местах увидел клочки разорванной одежды.

— Сообщи в Раздельную — выехали! — вскакивая в переднюю дрезину с убитыми и ранеными, распорядился Карунный дежурному по станции. Когда закрыл за собою дверь и огляделся, голова у него закружилась…

Снилось Федору Васильевичу, что он в родном батальоне и вот-вот пойдет в атаку. Команды почему-то долго не было. Промедление казалось преступным, он злился, опершись спиной о холодную мерзлую стену окопа. Ему хотелось крикнуть командиру, почему-то похожему на Никиту Самофалова, чтобы тот не ловил ртом мух, а приказал бы идти в бой. Но голоса у Федора Васильевича не оказалось, он шипел горлом, пытался обратить на себя внимание командира и стучал автоматом по каменной от мороза стене окопа. Рукам стало больно от этих ударов, но в ответ не раздалось ни единого звука.

В конце извилистого окопа взметнулось пламя, послышался оглушительный взрыв. «Дождались!» — с досадой подумал Федор Васильевич. Взрывы повторялись, один сильнее другого. Даже по спине остро царапнуло осколком…

Уласов вскочил с ящика от очередного взрыва и от боли, завел руку за спину и ощутил то ли крюк, то ли выступ болта в стене паровозной будки. Он с ужасом увидел, что Никита, подложив под голову руку на подлокотник, спал, Иван Карпович тоже спал, уткнувшись лицом в стекло своего окна, лишь в такт движению подрагивала голова.

Еще взрыв. Прямо под колесами…

— Бомбят…

Никита поднял голову, сонно открыл глаза.

Опять взрыв…

— Это петарда!.. — прохрипел Никита.

Еще не выглянув наружу, не видя пути, он вцепился в рычаг; паровоз вздрогнул, колеса, намертво прихваченные тормозными колодками, юзом поползли по рельсам…

— Как же это, братцы?.. — растерянно глядел он на Ивана Карповича и Федора Васильевича. — Оплошали-то как… По пустякам петарды не пользуют.

Паровоз остановился. Вся бригада высыпала на землю… и замерла. На нижней перекладине лестницы шевелился от ветра клок рыжих волос. К тендеру рядом с ржавой сосулькой прилип окровавленный лоскут зеленого бушлата. В переднюю решетку перед бегунками влипла брезентовая рукавица с торчавшими из нее пальцами…

Никита застонал.

Он не мог больше осматривать паровоз. Сел на рельс тут же, недалеко от бегунков, чуть не задохнулся от всхлипа, от сдавившей горло спазмы.

К паровозу бежала дежурная по станции, размахивая красным флажком. За ней из тумана дружно выплывали какие-то люди. Много людей…

Всю бригаду посадили в тесный отсек пакгауза, служивший кладовой. Оттуда вытащили несколько ящиков с гвоздями, смазанные солидолом поперечные пилы, моток витой проволоки, несколько телефонных аппаратов линейно-путевой связи. Другого, более свободного и пригодного, помещения в Раздельной не нашлось. В кладовке не было печки, поэтому из вагона-общежития принесли матрацы, одеяла, а потом Бородулин на свой страх и риск принес еще по матрацу и одеялу от Петра, Дмитрия и лично от себя. В нетопленном помещении с дощатыми стенами без теплых вещей не обойтись.

Арестованным запретили открывать дверь. Они знали, что никакой охраны нет. Милиция в своем немногочисленном составе в дни постоянных бомбежек перекочевала вместе с районными организациями в большое село Никольское, километрах в двадцати от станции, а военные — на фронте и прилегающей к фронту полосе. Карунный после своего телефонного разговора с районными железнодорожным начальством объявил, что вся бригада обязана считать себя арестованной, и указал на кладовку. Замок на двери был неисправный да еще и без ключа, так как был найден в развалинах разрушенного дома, а повесили его для вида: приедут представители власти — и пожалуйста, порядок соблюден.

В торцевой стене на уровне человеческого роста светилось окошко, маленькое, подслеповатое.

— Сколько нам сидеть тут? — спросил Никита, когда зашел Бородулин.

— Кто знает… Должен кто-то заявиться. Пока что-то не едут.

Никита усталыми, невидящими глазами смотрел мимо бригадира.

— Приедут… Разве про нас теперь забудут. — Бородулина для него словно уже не существовало. Он отвернулся от двери к окну, с тоскою отметил: туман на улице рассеивается, жди ясной погоды, мороза.

Думать он ни о чем не мог.

— Скольких погубил?

— Пятерых. Остальные изувеченные…

— Где они?

— Раненых увезли в вагоне, лечить будут, в госпитале у военных. А этих… Тимофея тут оставят, он же не местный, с Урала… а остальных — домой, в Сыромятное.

— Тимофей попал, значит… А еще кто?

— Лешка Шаробаров, Иван Политов, Василий Беляев, Анатолий Галкин…

— И всех… насмерть?

— Ну… так вот, — развел руками Бородулин.

— Когда похороны?

— Вот этого пока… неизвестно.

Бородулин ушел. Никита забился в угол, сел на порожний ящик и затих. Все его существо противилось сознанию того, что многие товарищи по Сыромятному и по работе в Раздельной мертвы и что убил их именно он, машинист, допустивший самое настоящее преступление — уснул во время движения паровоза. Если бы все обошлось благополучно, то его сон на рабочем месте все равно был бы преступлением. Такие проступки не прощают. Он сам на месте начальника депо не простил бы. Никогда ничего подобного не случалось с ним. Сейчас даже мысли не приходило о выполненном задании, о бессонных сутках, о напряженном рейсе. Словно ничего за эти сутки не было, кроме страшного пробуждения в Раздельной, кроме ржавых сосулек на паровозном тендере и брезентовой рукавицы на решетке у бегунков. Не мог он натворить такое, никогда не поверил бы, что способен. Но ведь сам видел! Никто еще ничего не сказал, а он уже все увидел… Как не поверить?!