Владимир Разумневич - Чапаята

Василия Ивановича, как заслуженного фронтовика, не раз просили выступить на солдатских митингах. И он никогда не отказывался. Выступал везде, где только можно. Разъяснял военную обстановку, агитировал за власть Советов. Послушать его приходили даже из других полков.

Однажды из соседнего Покровского гарнизона в гости пожаловал в полном составе военный хор во главе со своим дирижером Ильей Васильевичем Топорковым.

Попросили Чапаева проводить хористов в казарму.

— Зачем им казарма! — возразил Чапаев. — Поведу прямиком в свою роту. Лучшее место для хора — театр. А мы живем в театре!

Солдаты обрадовались приходу гостей. И, не мешкая, открыли в театре митинг. На сцену один за другим выбегали ораторы.

Когда речи на сцене затихли, зал оживился пуще прежнего, зашумел весело. Это чапаевская рота устроила театральное представление: кто пел, кто, плясал, кто на гармошке играл.

И Чапаев заодно со всеми — и пел, и плясал, и на гармошке играл. Воскликнул задорно:

— Эх, после трудов всех и поплясать не грех!

Илья Топорков на пару с ним отплясывал.

Чапаеву по душе пришелся солдатский дирижер. А когда узнал, что они с Ильей Васильевичем к тому же земляки, так еще крепче зауважал.

— Земляк земляка видит издалека, — воскликнул и потянул Топоркова на сцену: — Запевай, Илья Васильевич, самую что ни на есть революционную! — сказал и обернулся к зрительному залу: — А вы, ребята, тише будьте. Песня внимательность любит.

И тут хор стал выстраиваться на сцене.

Чапаев отошел в сторонку. Усы поглаживал, выжидая, когда солдаты запоют.

Илья Васильевич встал перед хористами. Одернул гимнастерку и плечи расправил.

— Исполняем революционную песню «Варшавянка», — объявил он и взмахнул руками.

Хор мощно начал:

Чапаев взволнованно запел вместе с хором.

Его поддержали солдаты в зале:

Два хора — один на сцене, другой в зале — слились воедино.

А когда песня кончилась, Чапаев не выдержал, подбежал к Топоркову и по-дружески обнял его:

— Вот это песня так песня! Дух захватывает. Молодец, Илья! Здорово! Право, молодец! Давай еще разок…

И хор запел «Варшавянку» снова.

Потом зазвучали другие революционные песни. Чапаеву они были известны и прежде. Он вновь и вновь жал руку Топоркову, говорил возбужденно:

— Так, так… Эх, ты!.. Ну и молодец! Спой-ка ее еще…

Но вот со сцены в зал выплеснулось:

Чапаев молча, зачарованно внимал этой песне — никогда он ее прежде не слышал. Она до слез растрогала его. А когда Топорков сообщил, что «Марсельезу» — так называлась песня — поют на сходках французские революционеры, то попросил:

— Спой в третий раз! Во славу мировой революции! Да погромче! Пусть и в Париже услышат…

И вместе с хором подхватил припев:

После «Марсельезы» Чапаев произнес речь в поддержку французской песни, которая зовет к революционной солидарности трудящихся всех стран.

Зал устроил ему шумную овацию.

— Видишь, сколько чувств в людях всколыхнул! — сказал Чапаев, обернувшись в сторону Топоркова. — Выходит, песня твоя самой революции верная сестра!

Когда мне исполнилось семь лет и я стал совсем большим, дедушка повел меня первый раз в первый класс.

Я всю дорогу прыгал от радости: меня учиться ведут! Я теперь не детский сад! Я теперь школа!

Вернувшись домой после уроков, гордо заявил:

— Больше никогда, дедушка, я не буду ребенком.

— Раз такое дело, — сказал он, — детских игрушек тебе больше не дарю. Получай взрослый подарок!

И повесил мне на грудь огромный бинокль на ремешке.

Я вцепился в бинокль обеими руками, поднес к глазам и глянул в окно.

И тут случилось чудо. Улицу вдруг притянуло, будто магнитом, прямо ко мне на подоконник — до того близко, что можно различить отдельные песчинки на дороге.

Потом я глянул в бинокль с обратной стороны, и улица тотчас отодвинулась от меня.

— В твой бинокль, дедушка, земля то близко прибегает, то убегает далеко-далеко.

— Этот бинокль, внучек, принадлежал Чапаеву.

— Самому Чапаеву? Вот здорово! — обрадовался я. — Он тебе за храбрость его подарил? Да?

— Если бы… — дедушка, смутившись, пощипал усы. — Да что там греха таить, бинокль украден был у Чапаева.

Я посмотрел на дедушку изумленно.

— Ты что думаешь, я украл? Что ты! — отмахнулся дедушка. — Чапай мне все одно что отец родной. За ним я без оглядки в красное войско пошел.

— А кто ж тогда?

— Васятка, сынок мой.

— Дядя Вася? — я никак не мог представить родного дядю — лучшего в районе комбайнера — жуликом. — Такой большой, — недоумевал я. — И вдруг — жулик…

— Это сейчас он большой. А тогда, как и ты, под стол бегал.

— Я под стол не бегаю, — возразил я. — Я в школу бегаю.

— Ну-ну, не обижайся, — успокоил дедушка. — Ты и впрямь парень хоть куда — азбукой овладел. А Васятка в твои годы безграмотным был, несознательным. На чужой бинокль позарился. Теперь бинокль твой, и ты знать должен, как было дело…

А началось все, внучек, в тот день, когда Чапаев второй раз в Новый Петроград приехал.

Прямо с дороги он ко мне в дом нежданно-негаданно нагрянул. И не один. С ним товарищи его боевые — Топорков с Плясунковым.

Василий Иванович поздоровался за ручку со мной и женой моей, твоей бабушкой Екатериной Харлампиевной.

Потом малыша Васятку стал к потолку подбрасывать.

Тому радостно. Визжит от удовольствия как оглашенный и ногами дрыгает.

Чапаев поставил его на пол и обратился ко мне:

— Не забыли, Константин Иванович, как на чай звали? Вот мы и пришли к вашему самовару с медалями. Не выгоните?

— Да что вы! — замахал я руками. — Как можно! Такую честь оказали…

Гости стали раздеваться. Шинели на крюки за печкой повесили. Василий Иванович бинокль на скамейку положил и, как бабочку, папахой накрыл.

Все, что было у нас в доме съестного, мы с Харлампиевной на стол выложили. А Иван Михайлович Плясунков из полевой сумки достал сахару целых семь кусков.

Чай мы пили на этот раз по-барски, внакладку.

Чапаев три чашки выпил. Потом поднялся и сказал:

— Ну, пора и честь знать. Спасибо, Константин Иванович, за хлеб-соль, за чай внакладку! Истосковался по самоварному чаю. Чаще приходится пить из походного котелка, с дымком.