Н Каратыгина - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

В четырех закопченых стенах сидели оба, отец и сын, как два отшельника, пришедшие обрести мир и оправдание друг перед другом.

Первым заговорил Мартын:

— На завод поеду завтра же.

— Почему — завтра?

— Чем скорее, тем лучше. А ты как?

— Я? Я не знаю…

— А об Ольге ничего-таки не проведал?

— Надо ли итти к ней, батька?

— Э-эх, Дема, бить нас с тобой, соответственно, надо.

— А меня за что?

— Как за что? Жил ты с ней, увлек ее за собой, и вдруг на! не хочу больше! Дескать, мешаешь ты мне партийную непорочность соблюсти и прочее, соответственно. Еще бы! Детишки пойдут то-да-се, свой уголок придется приспособить. Не желаю, дескать, в такой грязи пачкаться! А она-то, Дема, любила тебя! Э-эх!..

— Так что же делать, батька?

— Что делать? Придется, соответственно, перестроить себя. А что у нас с тобой? Что получилось? А? Знаешь что?

— Что?

— А вот что — две большущие крайности. Я, примерно, вниз головой — бух! В самый омут! А ты вона куда вознесся, соответственно от своей жизни отрекся! Говори прямо: разлюбил Ольгу?

Дема молчал. Тягостна ему эта исповедь. Слышно, как в раздутые ноздри свистит воздух. Чуть поблескивают глаза в сумрачных тенях.

— Я, батька, жалею Ольгу. А насчет любви… не знаю… Мука большая это нашему брату!

— Ну, вот, я и говорю, отрекся ты от самого себя. Тогда вот что. Надо, соответственно, переговорить с девчонкой. Навести ее. Потом скажешь мне.

Дема, как послушный ребенок, молча встал и медленно пошел к двери.

— Я вот, батька, только в артель зайду. Там нонче люди прибыли.

Мартын головой кивнул одобрительно и успокоенный из окна провожал сына заботливым отцовским взглядом. Не стерпел, вышел и сзади пошел незаметно, словно караулил.

Артельный сарай в конце городка. Десяток новых рабочих сюда только что прибыл. Приехали вместе с женами, с детьми, с мешками, в которых все пильщицкое добро. В тесном сарайчике шумели веселые оживленные голоса. Люди толкались, задевали один другого плечом, спотыкались о мешки, гремели чайниками, котелками. У артельного старосты две дочки. Босоногие, лет по пятнадцати, с лентами в косичках, с пестрыми фартуками-нагрудниками. Сидели у ворот прямо на росистой траве и распевали:

Рассмеялся Дема: вот простота деревенская!

В сарае его величали товарищем студентом. Подходили новички, здоровались за руку, и из разных мест Деме кричали:

— Это наш Костюхинский. Это Иван Мочало, — помнишь, тебе говорили!

Весело Деме. Тут подошел к нему тот самый, который вытуривал Якова Григорьевича. Отозвал в сторону и тихо сказал:

— Тебя барышня спрашивала. Такая невеселая, аж жалко.

— Давно?

— Не боле полчаса. Я, значит, спрашиваю ее: зачем тебе, барышня, надо его? Молчит. Напиши, говорю, записку. А она посмотрела-посмотрела и пошла обратно.

Дема поспешно стал собираться. Своему помощнику сказал, что если завтра не выйдет на работу, то все чтоб было в порядке.

— Да ты, Демьян Мартыныч, нащет этого не беспокойся. Хоть и совсем езжай отдохнуть, справимся. Дело на мази!

Быстро-быстро шагал Дема на квартиру Ольги. Ног под собой не чуял. Как хорошо, что Ольга еще не уехала. Теперь-то как раз будет полное примирение.

А на улице совсем стемнело. Высоко, высоко зажглись первые звездочки. Смолкли последние голоса куродоевских обитателей. Медленно, но упрямо заползала ночь на дно оврага.

«Так и скажу ей: Ольга, нет твоей вины, есть моя вина!»

За углом переулка, возле колодца, услыхал Дема тревожные бестолково-шумные выкрики. Люди суетились, бегали, ругались, гнали прочь ребятишек. Несколько фигур, нагнувшись над каким-то черным пятном, проворно работали руками.

— Качать, ребята!

— Да что качать! За доктором надо!

— К чорту доктора!

— Качать!

Затрезвонил колокольчик. Из домов повыскакали наскоро одетые люди. Кто босиком, кто в одном нижнем белье. И вскоре огромная толпа запрудила узкий переулочек.

— Говорят, до смерти утопла.

— Да кто утоп-то? Толком говори!

— Учительша, бают. А я почем знаю!

— Голубчики, пустите посмотреть!

— Некуда, тетка. Куда прешь!

Дема врезался в толпу, весь — сила и напряжение. Плечи клиньями железными направо-налево раздвигали плотную людскую массу. И вот он у самого колодца. На песке распласталась утопленница. Он взглянул, и точно окаменел… Только лицо передернулось заметной дрожью. И одно слово вырвалось, ненужное и неслышное в толпе:

— Ольга…

На другой день, по знакомому проселку мимо прежнего хутора Домны Зайчихи пешком на станцию шли отец и сын. В мешках за плечами несли по короваю черного хлеба и огурцы с Мартынова огорода. От жары и пыли оба утомились.

— Что, сынок, присядем?

— А сколько еще верст до станции?

— Далеко, Дема… Спотыкнешься еще…

— Ладно, батька, спотыкнуться не беда, только бы на ноги суметь подняться.

— Сумеем, сынок, хватит сил!

Дема повернулся в ту сторону, где далеко позади остался город в овраге.

«Вот он, неизбежный этап. Сколько их еще будет впереди?»

— А, что, батька, как будто не обратно идем, а вперед?

Мартын задумчиво улыбнулся.

Опять пошли.

Уж целую неделю жнивье гнуло девичьи спины и солнце июльское горячим утюгом проглаживало прилипшие к телу рубахи, а в субботу ватагой шумной шли к реке и при луне возвращались свежие, крепкие. Дома головы мыли квасом, умывались ерагой и кислым молоком от загару. Утром, после обедни, за плотиной на лугу, расцветали пестрыми цветами праздничных нарядов.

И парни лениво, словно нехотя, подходили ватагами, в шароварах плисовых, жилетках суконных поверх рубах сатиновых, лиловых, розовых, малиновых. Лениво зачинался хоровод в этот мертвый праздничный час: солнце стоит штопором, и тело становится чужим, тяжелым, мокрым — в этот час никто не пляшет в хороводе; молча семячки грызут, парни девок угощают жамками, орехами, стручьями медовыми, но потом зарницами вспыхивают встречи желанные, на пары разбиваются, по плотине гуляют, по лугу разбредаются, но все на виду держатся — гармониста ждут.

А гармонист под стогом лежит в сторонке, исподдальки смотрит, и ливенка при нем, и играет он не чета Ваньке Смоляному, а только не его ждут в хоровод. А почему? потому что у Яшки рябой «вязёный нос». Беда совсем небольшая; была оспа и остался у Яшки рябой нос. Невелика Яшкина беда, а сделал он из нее муку на всю жизнь: «вязёный нос», «вязёный нос», с самого детства кличка — все глаза выхлестала, оттого и стали они бесстыжие.

И этого ни одна девка знать не хочет, что Яшка умен, что Яшка гармонист — Смоляной-то ему в подметки не годится.