Н Каратыгина - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

Не любят девки Яшку, и Яшка не любит девок: оно не совсем так: Яшка-то, может, так любить умеет, как ни один парень на деревне, так бы он полюбил, так бы жалел, никакой работой не нудил свою ясыньку. Только если девки на Яшку наплевали, так Яшка в десять раз больше плевать хотел.

И лежит он вниз животом, с злою горькою тоской смотрит, как в обнимку гуляют парни с девчатами, как в хоровод потом соберутся, как Смоляной растянет ливенку и на правом колене веером свернет, заиграет плясовую, как поплывут девки их-их, их-их, — лежит до тех пор, пока не накипит в сердце до краев.

Тогда встанет Яшка и медленно подойдет к хороводу, уставится в упор: на то у Яшки и бесстыжие глаза. Стоит, смотрит тяжелым глазом, девок словно по ногам кто веревкой путает. Пропало веселье.

А Яшка выждет момент, когда Смоляной ребра гармоники растянет долгим вздохом и своей ливенкой напересек зальется.

И нет ему останову, и в голосе не озорство, а тоска, словно и не похабщину поет, а на долю свою жалуется.

Девки сторонкой отходят, Смоляной гармонику сложил, не пытается перечить, — все равно ничего не выйдет. Пока в Яшке не перекипит, пока он сердца своего не натешит — нет ему укороту.

Вот Яшка кончил, хлопнул затворами, глазами сверкнул, прямо к девкам подходит, всем в глаза пристально посмотрит, синие круги заметит — сейчас с красными денечками поздравит, поклонится до земли, на весь хоровод ославит.

Девки гонят, бранятся визгливо, а Яшка пуще орепьём цепляется.

Парни в сторонке стоят, зубы скалят, над девками потешаются. А Яшка натешит, надорвет свое сердце и пошел, и ливенка опять тоской зальется, мукой невысказанной.

— Ишь чорт, играет-то, ну, скажи, душу надсодит.

«Ну, слава богу, унесли черти» вздыхают девки, но веселье долго еще не налаживается и Смоляной за гармонику не берется, пока не перестанет плакать Яшкина ливенка.

И никто никогда Яшку добром не попросит сыграть или спеть что-нибудь. А как играет Яшка? а у кого голос такой, как у Яшки?

Только кто ж просить-то его будет, когда он собакой бешеной в хоровод кидается, весь в судоргах, отвязаться не чают. Ну, а стоять, улыбаться, чтобы, дескать, попросили, сделали милость, нет, на это Яшка не способен, не такой у Яшки характер!

Вечером, когда хоровод уж на селе, на площади, против церкви и школы земской кулижками малыми разбивается, Яшка Каином беспокойным мечется от одной кулижки к другой и такие песни поет — он только один и знает такие песни. Девки совестятся, а парни к вечеру смелее — Яшкина песня им пару поддает, зато и любят они Яшку.

И сегодня, июльским вечером, когда дневной жар объятием прощальным к земле приник, звенела Яшкина тоска, слезами обиды захлебывалась, непристойные слова бросая с звонкой болью в небо вечернее, навстречу мягкой июльской ночи, в которую ему одному, Яшке, не будет радости.

Идет Яшка, песней заливается, со школой земской поровнялся, на крылечке учительница молодая сидит, а ему наплевать, — еще резче на гармонику подналег, еще громче голосом выводит.

Голос у учительницы несердитый был, когда окликнула негромко:

— Яков Кокорев.

«Яков Кокорев — чудно — будто и не знает, что Яшка „вязёный нос“» Никто на деревне не звал Яшку по фамилии, и он смолк невольно, но все же подошел к крылечку с улыбкой вызывающей, готовый насмешку встретить.

— Яков, какой у тебя голос хороший и какие песни поешь скверные — с ласковой укоризной сказала Нина Матвеевна.

Как учительница говорить начала, у Яшки уже ответ сложился. «Не твое дело меня учить, — вырос — учи тех, у кого сопля на пупок каплет, а мы сами утираемся», — но не повернулся язык, тоской провалились Яшкины глаза, но улыбку прежнюю щитом держал — не знал, что будет.

Яшка молчал, учительница тоже помолчала, потом спросила:

— Лучинушку знаешь?

— Знаю.

— Спой, Яков, пожалуйста, я очень люблю эту песню.

Рябое Яшкино лицо дрогнуло, стало бесформенным: не знало Яшкино лицо той формы, в которую могли бы отлиться чувства, которые подняла в нем простая, ласковая просьба Нины Матвеевны, и не только «Лучинушку» спеть, а если бы теперь она попросила Якова с колокольни вниз головой прыгнуть, Яков ни на минуту бы не задумался.

Яков сел на ступеньки крылечка, запел «Лучинушку», спел «Ваньку Ключника», «Разбойничков» и много других песен, которые знал Яков, но пел только, когда бывал один.

Стало совсем темно, а он все пел и пел, и в этих песнях отмяк Яшка.

Стало холодно.

— Спасибо, Яков, я иду спать, холодно уж. Прощай.

— Прощайте, Нина Матвеевна, спасибо вам.

Но учительница ушла, так и не узнав, за что благодарит ее Яков, а Яков долго еще стоял, глядя на затворившуюся дверь, сам себе не веря, тому свету, который был в нем.

Потом, нехотя, как во сне, застегнул гармонику и тихо пошел домой, не замечая, как слезы крупными градинами текли по рябом лицу.

Недели не прошло, еще раз изумленно услыхал Яшка свою фамилию, в уездном городе в воинском присутствии, куда в один день, словно нитки на клубок наматывались, силой царского приказа со всех сторон черными лентами тянулись подводы, и плач воющий и многоголосый долго спорил с тишиной ночи.

Яшку забрали новобранцем, и опять все, даже начальство, забыли что Яков — Кокорев: вместе с односельчанами в ополченскую роту, клеймом несмытым осталась при Якове его кличка «Вязёный нос», так и на ученьи унтера командовали, уж лучше б по щекам били, чем так звать, — за всю жизнь не мог привыкнуть Яков к этой кличке.

Полгода Яшка в ополченцах ходил, потом на фронт угнали. Как только Яков грамоте научился, с великим старанием и трудом двухдневным написал письмо Нине Матвеевне, почтительное солдатское письмо, и сколько ни старался Яков вложить глубину своего расположения, было это письмо того особого солдатского образца, которое из тысячи таких же писем можно узнать, только по обращению и подписи.

Нина Матвеевна ответила на Яшкино письмо таким же казенного образца письмом, полным чувства немного слащавой и виноватой нежности.

Но Яшка растроганно-радостно плакал, получив письмо Нины Матвеевны и, когда положил его во внутренний подшитый снизу карман гимнастерки, словно не два листочка бумаги положил, а птенчика живого пригрел — постоянно тепленьким местечком чувствовал Яков письмо Нины Матвеевны у себя на груди.

Еще собирался Яков написать Нине Матвеевне, но другие слова у него были теперь к ней, а этих слов он писать не смел. Напишет и разорвет, напишет и разорвет.

Когда Нина Матвеевна, поссорившись с отцом, приехала учительствовать в Сошки, занятия еще не начинались, в школе было пустынно, одиноко, а с непривычки по вечерам даже страшно, она очень обрадовалась, когда местный священник, отец Порфирий, пригласил ее «чайку откушать».