Н Каратыгина - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

Ужин только что кончился. Спать рано. Оставалось слушать, как перекликаются, дрожат и стонут горы, хлещет ветер дождем и снегом…

Скоро месяц, как живу в горах. И за этот месяц только один раз видел русских, которые шумным табором — женщины, дети, красноармейцы — прошли через тихий хуторок, прилипший на скате ущелья за перевал.

За этот месяц я близко познакомился с несложной жизнью горца-чеченца, с его небольшим хозяйством. Я уже знаю молитву, которой учит меня Айша — сестра хозяина, дикая красавица, гибкая, с небольшой грудью, с красными, точно надкусанными, губами. Она же учит меня своему языку и уговаривает принять мусульманство. Я ее немного боюсь, когда она близко задорно склоняется надо мной, звонко засмеется, сверкая зубами и черными глазами. И вместе с тем чувствую, как прирастают ко мне горские замашки, настроения, растет близость между мной и Айшей.

— Что, товарищ, скучаешь? — неожиданно обратился ко мне Аслан.

Говорил гость по-русски хорошо, что редко встречается у горцев. Спросил его, учился ли он где.

— Нет, в Сибири пять лет был, в ссылке…

— За что же вас туда угнали?

— За Зелим-хака… Знаете Зелим-хана?

— Да, слышал… абрек?

У Аслана блеснули глаза, рука затеребила кинжал.

— Да абрек… Только по-русски это выходит разбойник, вор, не хороший человек, а по-нашему абрек, который за свободу бьется и умирает…

В глазах Аслана сухой блеск огни. Тонкое, хищное лицо напряженно застыло, вздрагивали губы под усами…

— Большой человек был Зелим-хан, сильный и гордый… В 11 году окружили его в пещере, войска нагнали — роту солдат, три сотни казаков, полицию, пулеметы, орудия. Заняли все пути, все выходы. А Зелим-хан в пещере-то один. Прислали к нему солдата — …«Сдавайся, Зелим-хан, нет тебе выхода»… — Посмеялся Зелим-хан и отвечает — «Пусть ко мне придет тот, кому я нужен, и покажет бумагу от самого царя, что все штрафы с бедных людей будут сняты, будут освобождены все из ссылки, тогда я сдамся»… Бумаги ему не дали, да и самого в пещере не нашли, — ушел и видели, куда и как ушел, а через месяц в Хасав-Юрте казначейство ограбил.

Аслан дослал кукурузный листок, шамиль-табак и скрутил папиросу.

— Абрек, это — большой человек, сильный, — продолжая Аслан. — Был у меня кунак большой, лучше брата родного — ингуш Сослам-бек, с Зелим-ханом ходил. Флейшер-генерал хотел аул разорить, где жил Сослам-бек. Тогда Сослам-бек послал жену к генералу и сказал: «Если генерал меня не повесит, а расстреляет, то я сам явлюсь»… Повесить позор большой для абрека… Флейшер обещал не вешать его, а расстрелять. Сослам-бек пришел… Генерал — сволочь, его слово, как хвост собачий, — он повесил Сослам-бека…

Аслан замолчал, неподвижно уставился на огонь, слушал горные переклики, стон ущелья, хлюпанье дождя у порога. Долго не прерывалась тишина и молчанье сакли. Ласково вспыхивал костер, угли жарко тлели и мигали…

Вдруг с тонких губ Аслана сорвались звуки.

А ветер выл, хлестал дождем и снегом. В ущельи грызлись два потока, перекликались вершины. С шумным шорохом катилась ночь по горам, ущельям, со свистом плясала у сакли…

Вспомнилось, что тревога гуляет на плоскости, вспомнилось, как отступали к горам, густо поливали кровью мерзлую земную корку, а вслед горласто орали орудия, чокали пули… По ночам полнеба охватывало зарево промыслов, опускалась чуткая тишина… Разбитые уходили в горы…

Тишина в сакле, багровое горло печи с треском сыпало искры, бросало жаром и вспыхами по сакле…

— Это песня об Асир-абреке, — тихо сказал Аслан, боясь спугнуть тишину, — хочешь, расскажу…

«Богат Кавказ, красив Кавказ, буйны потоки его. Нет такого солнца в мире, нет такого неба, каким благословил Аллах горы свои.

От моря и до моря лег богатырь Кавказ. Утесы и вершины, седой Казбек гордо смотрят на серые степи России, на бесплодные земли Падишаха…

А в груди Кавказа бесчисленные богатства золото, серебро, железо. Кровь Кавказа — черная кровь, слезы Кавказа — целебные, лечит ими своих детей.

Как богач гроши, выкидывает он бесценные богатства жадным, ненасытным людям…

А было время — другие были люди. Не те, что теперь живут на теле Кавказа, как паразиты. Другие были люди: они не искали золота, они не рвали грудь Кавказа, не пили его черную кровь.

А были те люди смелы и свободны, как был свободен отец их, Кавказ…

А когда пришли с Севера враги, шашкой и пулей встретили их свободные горные соколы. Бурей откликнулся Кавказ, задрожали скалы и утесы, заревели потоки в ущельях…

Полвека бились. Пали лучшие сыны Кавказа, спаслись гнилые и слабые. Некому стало защищать мятежные горы. Сковал победитель цепями Кавказ, рабами сделал его детей. А дети рабов еще худшие рабы и никогда, никогда им не узнать свободной жизни…

Лишь иногда среди рабов блеснет джигит, смелый и свободный, и умрет одинокий в бою с тоской и болью об утерянной свободе.

А после смерти джигита толпа трусливых рабов ликует. Лишь Кавказ тоскует о погибшем джигите и хранит в глубине ущелий и гор песни о погибшей, но могучей душе.

Трусливые, жалкие рабы спокойно слушают эти песни, а потом… потом мирно пашут, сменив шашку буйной свободы на плуг позорного рабства. И тогда Кавказ, как сегодня ночью, стоном стонет, седые горы плачут горячими слезами, черная кровь сочится из ран… Разве не слышишь ты, слушай, как зовет Кавказ: „Сыны могучих отцов! Отчего вы так жадны к грошам моим — к металлу и хлебу — и так презираете мои сокровища, которым нет цены? Отчего вы не берете силу яркой и смелой жизни, любовь к свободе?“

Но… молчат рабские аулы, глухи они к горным призывам… Оттого грустен Кавказ, суровы и печальны песни его…»

Аслан оборвал рассказ, молча смотрел на огонь. Кроваво вспыхивали глаза. Подбросил дров и глухо, будто с трудом выдавливая слова, продолжал:

«Лишь один Асир никогда не пахал, не сеял и не торговал во всем ауле. Все жили непосильным трудом и, как рабы, хотели только сытости и покоя. Асир же жил ночной добычей за буйным Тереком у сытых станиц. Его мятежная душа искала свободы, тешилась веселой абреческой игрой среди станиц. Не было власти для него, не было закона, ненавидел он рабов и гордых северных победителей…

Однажды на свадьбе увидел Асир красавицу Нанту. Сам не свой стал Асир, и скоро все мысли и чувства были заняты ею одной…

А Нанта? Нанта не любила джигита, и напрасно добивался Асир ее любви. Возил ей шелк и драгоценности, бросал к ногам Нанты и говорил:

— Это не потом и не рабством добыто, а силой. Хочешь докажу тебе мою любовь: требуй невозможного, я или выполню невозможное, или погибну…

Но холодной оставалась Нанта, и безжалостен был ее ответ:

— Дары твои принимаю, чтобы не оскорбить тебя, ты прекрасен, Асир, но все же я не люблю тебя…