Н Каратыгина - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

Комната, в которую провели Нину, называлась в поповском доме залом, потому что имела официальное назначение — здесь принимали гостей — и еще потому, что здесь не было кроватей, но была она такая же маленькая, как и остальные, сплошь заставленная столиками, угольничками в вязаных цветными кружочками скатертях.

Нину Матвеевну ждали: еще бы, ведь она была дочка самого Матвея Ивановича Самгина, первой гильдии купца, богача на всю округу. И хоть дочка была что называется «с душком», но эти фокусы-то всем известны, в деревне-то не мёд, пыль-то в зад живо набьется, ну и как там никак, а все же Нина — купца Самгина дочка плоть от плоти, а это что-нибудь да значит, если в доме есть жених, поповский сынок Иннокентий, из четвертого класса семинарии исключенный за «малоуспешность и злокозненность» и теперь исполняющий должность псаломщика вместе с отцом, на пороге к диаконской карьере, в тревожных поисках «подруги жизни».

Нину сейчас же пригласили к чайному столу, поражавшему обилием всевозможных кулинарных ухищрений: ясно было, что к этому дню готовились.

Злокозненный Иннокентий растерялся перед невестой столь крупного калибра, набух смущением, — он, очевидно, волновался, очень часто вынимал носовой платок, красный с белыми каемками, и вытирал им ладони рук.

Матушка завела было слащавый разговор про уважаемого Матвея Ивановича, про его доброту и справедливость, но, видя, что Нина не особенно расположена говорить на эту тему, с женским тактом сделав разведку, нашла, что пока довольно, и свела беседу на другое.

Два или три раза во время долгих пауз Иннокентий с очень серьезным и даже строгим лицом, обращаясь к Нине, в упор спрашивал: — «А вы знаете романс: „Я стар, я дряхл“», — и два раза недогадливая Нина в простоте отвечала «нет» и только в третий раз догадалась попросить: «Вы поете — спойте».

Иннокентий встал, неловким движением чуть не опрокинув стол, пошел в угол к черневшему гробику фисгармонии…

Иннокентий заиграл и, уловив нужный ему момент, выкатив глаза и кадык, заревел:

Вскоре пришли две барышни: Капочка, дочь вдовой матушки, и Геничка, дочь бакалейщика. На них были одинаково сшитые паплиновые платья с гипюровыми вставками.

Они были осведомлены о том, что сегодня у отца Порфирия будет новая учительница, купеческая дочка, и теперь сгорали от любопытства к ней самой и от досадного сознания еще большего падения своих невестиных ценностей.

Иннокентий же с приходом барышень почувствовал себя в ореоле жениховства, стал смелее и развязнее с Ниной Матвеевной и подчеркнуто невнимателен к двум остальным, отверженным невестам.

И, промечтав всю ночь о Нине Матвеевне, утром Иннокентий встал с совершенно окрепшей уверенностью, что произвел на нее сильное впечатление, и в тот же вечер, забрав гитару, явился к Нине в гости. Промучившись вчера весь вечер, Нина решила больше с Иннокентием не встречаться и теперь была подавлена его появлением.

Но Иннокентий чувствовал себя прекрасно и совсем не нуждался во внимании хозяйки. Поставив около себя гитару, он сел довольно непринужденно, раскинув толстые ноги, и с совершенно неожиданной для Нины словоохотливостью и даже некоторыми претензиями на красноречие, заговорил о том, каким одиноким он себя чувствует в деревне, как его никто не понимает, как ищет он родную душу и не находит, и что здесь в деревне нет ни одной барышни, которая могла бы быть ему подругой жизни.

— Ну, что вы говорите, а вот вчера были у вас премилые барышни Капочка и Геничка, — возразила Нина.

«Ревнует», подумал Иннокентий и решил ее ободрить.

— Что вы, право, Капочка; ну, какая же это невеста? Вы простите меня, но знаете ли, у нее подмышками так потеет, сидеть рядом невозможно. Ей богу! Ну, а Геничка — она сейчас корова-коровой, что ж из нее будет в дамском состоянии? Разве же я не понимаю в женском сложении? — и глаза Иннокентия скользнули по стройной фигуре Нины.

Нина поймала этот взгляд и, смутно догадываясь, к чему ведет свой разговор Иннокентий, побледнела. «Влюблена», подумал псаломщик, заметив, как вздрогнула и побледнела Нина и, решив дать ей возможность успокоиться, взял гитару и запел:

За Тамарой последовал романс неаполитанский.

Проревев еще два-три романса, Иннокентий закончил цикл романсов «салонных». Начался цикл романсов зажигательных: «Приди ко мне, я весь в огне» и т. д.

Нина же стояла у окна, подавленная своей догадкой. Наконец весь цикл романсов «под гитару» был исчерпан. Видя, что Нина стоит неподвижно, Иннокентий отнес это за счет потрясающего музыкального впечатления, в чем он не сомневался, и, польщенный этим, подошел к ней и взял ее за руку. Нина вздрогнула от отвращения, Иннокентий обнял ее за талию.

Нина резко оттолкнула от себя поповича и голосом чужим и неестественным визгливо закричала:

— Уйдите сейчас же вон, вы мне гадки, — и, злясь на себя за нелепость всего происшедшего, за свой театральный жест и голос, и на тот смех, который дрожал внутри, громко заплакала.

— Ну, уходите же наконец!

Так печально кончился для Нины первый выход в деревенский свет: больше она не делала попыток ни с кем знакомиться и целыми днями сидела в библиотеке, пока не перечитала всех книг.

Потом начались занятия и за работой незаметно пробежал год, позади расплывшись серым пятном, в котором не было отдельных дней: вчера, как сегодня, завтра, как вчера. Война пошла ходом. В деревне остались почти одни бабы да старики, каждый домишко сиротой смотрел, уныло текли дни, — дни без завтрашнего дня, дни устремленные только в сумерки.

Как революция началась, Яшка сразу забыл про свой нос.

Комитеты выбирали: как комитет постановит воевать — долой его: до тех пор выбирали, пока наконец такой комитет выбрали, что всем по домам расходиться велел и — больше никаких.

Яшка в деревню первым с войны вернулся. «Яшка-то вязёный, слыхали, с фронту убежал — большевик. Большевики-то они, бают, с жидами стакнулись, немцам-то Россею и продали, вот что». С расспросами пристают, а Яшка только потому и большевик, что с войны вернулся. На фронте-то на митингах много всякого слыхал, там только слушай успевай, что ни день, то тебе другое, и вчерашнее-то уж глядишь кверху донышком, обмозолилась вся голова. Ну, а тут как старики на деревне приступили, на спор задирать стали, Яшка до многого домекнулся, не зря на фронте-то слыхал, и линия у Яшки своя особая от всех стала. Сначала никто слушать не хотел, галдели на Яшку всем миром, потом беднота утихать стала на Яшкины слова, потом взбудоражилась и на богатых щетиной стала. Тут другие ребята с фронту поспевать стали, да из города один примотнулся на денек — комитеты бедноты, говорит, выбирать надо. Избрали комитет, и Яшку председателем. Совсем охрип Яшка, митингует день и ночь, где тут песни! — до гармоники, как приехал, не коснулся, только письмо учительницы на груди в кармашке по-прежнему теплится, но Яшка на глаза боится попадаться, потому как он теперь большевик, а кто — почище, этого не любят — страсть. Думал — сердита теперь на него учительница. Только видел Яшка издали, — как-то по площади проходил, на школе вывеска новенькая белеется: «Общественная читальня», и подумал про себя: «Чтой-то она там затеяла? куда гнет?»