Владимир Степаненко - Дежурный по звездам

— Три.

— А сколько переливаний крови?

— Шестнадцать.

Луговой не слышал этого разговора. Его на каталке перевезли в палату, дали кислород. На край койки присела хирургическая сестра, напряженно смотря на белые бинты, плотно закрывающие лицо и голову.

— Маришка, Маришка! — тихо шептал в бреду летчик. — Где ты, Маришка!

— Я здесь, с тобой! — Сестра влажным бинтом вытирала спекшиеся губы, заботливо поила из носика маленького чайника.

Шло время. Молодой организм брал свое — Луговой поправлялся. Каждый новый день приносил какие-то, пусть маленькие, но радости. Однажды сняли гипс — и он впервые за все время лечения почувствовал левую руку. Тихонько шевелил пальцами, которые теперь по его желанию могли сжиматься в кулак, легонько барабанить по одеялу.

— Мария Ивановна, вы все знаете. Скажите, я буду летать? — голос его дрогнул.

— Профессор верит! — убежденно сказала сестра.

Скоро в жизни Лугового произошла еще одна радость. С лица сняли бинты и кожу стали смазывать рыбьим жиром и мазью Вишневского. Но глаза по-прежнему закрывала тугая повязка.

В палате рядом с Николаем лежали два офицера — артиллерист и танкист. Танкиста доставили с тяжелыми ожогами, и он день и ночь стонал, то и дело подавал боевые команды. Артиллерист был ранен в голову, в сознание не приходил. Луговой не видел своих соседей по палате, но по их словам, которые они шептали в бреду, старался представить их боевой путь и их самих.

— Крепись, сынок! — сказала однажды Мария Ивановна.

— А что будет?

Николай не знал, что милая и добрая медицинская сестра со слезами простилась с ним и готовила его в дальнюю дорогу, к переезду в новый госпиталь. Старательно укутала его одеялами, чтобы не замерз. После душных палат, пропитанных запахами лекарств, он первый раз вдохнул морозный воздух.

И снова стук колес…

— Мария Ивановна, куда меня везут?

— Нет здесь Марии Ивановны, — пробасил пожилой солдат-санитар. — Зовут меня Василием Евграфовичем.

Санитар относился к тяжелораненым заботливо, но Николаю долго не хватало нежных, ласковых рук Марии Ивановны.

Новый госпиталь оказался на Волге, на окраине города. Седой, сухонький старичок врач-окулист долго осматривал обгоревшего летчика, высвечивая солнечным зайчиком потемневшие зрачки.

Луговой не знал, сколько времени он уже находился в госпиталях, а последние три месяца для него пролетели, как одна бесконечно долгая темная ночь. Он жил это время то страхом, то надеждой. Чем больше тянулось ожидание, тем чаще он терял веру.

И вот наступил самый радостный день в его жизни — в темной комнате осторожно сняли повязку.

— Доктор, я вижу! — ошалело закричал он, заметив мерцающий светлячок лампочки. — Я вижу вас!

Сухонькая рука легла на плечо, и, волнуясь вместе со своим пациентом, доктор сказал:

— Самое главное — взять себя в руки и не волноваться!

— Приказ выполню! — с трудом сдерживая радость, сказал летчик. — А какое сегодня число?

— Тридцать первое! — певуче сказала санитарка. — Фашистов бьют в Сталинграде. Я тебя сейчас вывезу в коридор… Послушай радио. Передают, сколько разных трофеев захватили…

— А год какой?

— Сорок третий, сынок. Вот горюшко-то, совсем человек запамятовал, — шептала санитарка.

Раненые, по рассказам медицинских сестер, знали о слепом летчике, но видели его впервые. Они участливо подходили. Заботливо поправляли одеяло, слегка пожимали его худые руки.

— От Советского информбюро! — Торжественный голос диктора обрушился сверху, как тяжелая морская волна, заставив замолчать говоривших. — Великая битва на Волге закончилась победой наших войск…

Собравшиеся около репродуктора раненые ловили каждое слово. Плакали от радости, вытирали пустыми рукавами катившиеся слезы, обнимали друг друга, вполголоса повторяли за диктором число захваченных в плен вражеских солдат.

Луговой ликовал. Всех поразили цифры захваченных танков и орудий. А у него перед глазами стояли одни только самолеты: Ю-88, Хе-11, Ю-87, Ме-109 и ФВ-190! Наверное, на многих из них фашистские летчики начинали войну 22 июня, бомбили наши аэродромы, обстреливали и штурмовали дороги с беженцами. А возможно даже, делали налеты и на Москву! Разгромили фашистов пока только под Сталинградом, но впереди еще горячие бои! Николай собрал всю свою волю, заставляя себя справиться с охватившим волнением.

— Надо проситься на фронт! — возбужденно сказал раненый в тельняшке, колючими глазами оглядывая собравшихся в коридоре. — Меня не по тому борту колят. Я-то знаю. Нас тут вон сколько собралось, прямо флотский экипаж. Пусть отправляют на фронт. Самое время сейчас бить фашистов!

Слова раненого матроса еще сильнее разбередили душу Николаю. Разве он сам не таил мысль убежать из госпиталя? Его место в истребительном полку, в кабине самолета, за штурвалом. Он обязан сбивать фашистские самолеты. Мстить за раненых, убитых. Сколько раз бессонными, долгими ночами ему представлялся полк: подполковник Сидоренко, капитан Богомолов и ребята. А как он любил косолапого Михаила Топтыгина! Словно родными были. Маришка бросалась на шею, обжигала губы поцелуями…

Луговой просил раненых, чтобы каждый день читали газеты. В сообщениях с фронта старался отыскать знакомые фамилии летчиков своего полка.

«Надо проситься на фронт. Самое время сейчас бить фашистов!»

В палату ворвался морозный воздух. На окнах закачались белые марлевые занавески, надуваясь парусами.

Луговой проснулся от топота сапог. Поднялся на локтях, чтобы лучше рассмотреть вошедшего.

— Колька, сынок! Нашелся, чертяка!

Сон словно еще продолжался: в дверях стоял командир полка Сидоренко — все такой же огромный, широкоплечий. Растерянно крутил руками, словно не знал, куда их определить. Обожженное лицо его сияло, а по запавшим щекам катились слезы.

— Батя! — ошалело закричал Николай на всю палату, вскакивая с койки.

— Отыскал тебя, отыскал… — тиская летчика, шептал Сидоренко, торопливо смахивая слезы. — Ну рассказывай, как твои дела? Думал, и не отыщу тебя. Писари в разные концы запросы посылали. Один раз пришла даже похоронка. А я не поверил. Не мог Колька погибнуть, да и только! Жив, конечно, жив! Надо только найти его.

Николай крепко сжал широкую ладонь командира полка. Сидоренко принес в палату забытые, но дорогие запахи аэродрома, кожи, масла, и летчик жадно вдыхал их, смотрел на сползший с плеча белый халат.

— Товарищ подполковник, расскажите о ребятах. Как живете? Как летаете? Сколько гробанули фашистов?

— Отстал ты, брат, отстал. Я полковник! — Сидоренко застенчиво улыбнулся, и глаза его заблестели как-то особенно ярко. — А ребята… Ребята хорошо… Правда, кое-кого потеряли… Полк по-настоящему схватился с фашистскими самолетами… Пришли и молодые летчики… Учим… Добавили лошадок — Як-3. Чуть не забыл! И тебя надо поздравить. Пришел приказ о присвоении звания старшего лейтенанта. И орденом Красного Знамени наградили!