Владимир Степаненко - Дежурный по звездам

Пока женщина хлопотала около керосинки, Луговой осмотрел небольшую комнату. На стене висела рамка с фотографиями. В центре портрет бойца в буденовке.

— Чай готов, — хозяйка вошла в комнату. Тапочки спадали с ног и прихлопывали.

Луговой посмотрел на нее и удивился: дома, без пальто, платка, без очков, которые она надела, поднявшись на трибуну, она выглядела намного моложе. Кожа на лице была удивительно белой, с чуть заметным нежным румянцем на щеках. Может быть, он появился от волнения. Или на кухне, стоя у керосинки, она согрелась.

Стаканы опустели. Руфина Григорьевна и Николай напряженно сидели за столом напротив друг друга, смущенно отводя взгляды. Молчали, не зная, о чем говорить. Николай дотронулся до холодных пальцев женщины. Она не отдернула руку, и он осторожно погладил ее. Словно забывшись, Руфина Григорьевна задержала его руку в своей. Сказала глухо, будто издалека:

— Я хотела вас спросить. Вы воюете с первого дня войны?

— Да, с двадцать второго июня сорок первого.

— Вам не приходилось случайно встречать Кириллина Алексея?

— А где он служил?

— В пехоте.

Николай помедлил, потом отрицательно покачал головой:

— Нет, не знаю!

— Похоронную я получила на мужа, — тихо прошептала женщина. — Сообщили: погиб под Тернополем, а я не верю… Всех спрашиваю. Должен же кто-нибудь помнить его. Человек не песчинка, не должен затеряться. Мой Алексей был храбрым.

Николай перевел взгляд на фотографию красноармейца в буденовке. Поддавшись минутной слабости, хотел было соврать, утешить, сказать, что встречал ее мужа, но вовремя понял, что не имеет на это ни малейшего права. Зачем вселять в человека пустую надежду? Что в ней проку? Успокоение на какое-то время? Тем сильнее потом будет горе…

Наступило долгое молчание. Женщина взяла стаканы и так же молча принесла чай. На тарелке появились черные сухари. Николай поднялся было из-за стола, собираясь уходить, но Руфина Григорьевна так посмотрела на него, что он тут же поспешно сел на место.

— Какой вкусный чай! — сказал он, стараясь прервать невыносимое молчание.

— Я заварила веточки смородины, — улыбнулась она. — Настоящего чая мы давно не пили. Мама у меня любительница чая. Часто сушила листья смородины.

Николай еще раз погладил руку Руфины Григорьевны, наклонился и поцеловал ее. Кто она ему? А вот что-то объединило их на время. Видимо, одиночество.

— Трудно сейчас женщинам без помощника, — объяснила Руфина Григорьевна и осторожно смахнула слезу. — Окопы рыли, потом огороды. Я тоже сажала картошку. Снег сойдет, опять буду сажать картошку.

— Да, война многое изменила в нашей жизни…

— Да, война… А в клубе еще танцуют, — неожиданно добавила она.

Николай посмотрел на часы-ходики. Стрелки — большая и маленькая — сошлись на двенадцати. Женщина перехватила его взгляд и пояснила:

— Алексей сам сделал часы. Раньше кукушка куковала.

— Танцы уже закончились. Скоро из клуба должны расходиться, — сказал Николай. — У нас строгая дисциплина: отбой в одиннадцать часов, сегодняшний день — исключение.

— Пусть девушки потанцуют. У них сейчас мало радости. Почти каждый день похоронки. Улетите на фронт — на дверях клуба повесим замок. Станки у нас старые, работать трудно. Но мы с этим не считаемся. Все сейчас живут работой, чтобы хоть как-то помочь нашим фронтовикам.

Фитиль керосиновой лампы вытянулся и черной сажей мазнул стекло Лампа несколько раз мигнула и погасла.

— Надо налить керосин, — забеспокоилась хозяйка.

— Можно и в темноте посидеть. — Николай подошел к окну и отдернул занавеску.

Белый снег искрился под светом луны. В комнате стало светлее. Николай вернулся к столу, снова взял руку женщины в свою и слегка пожал ее.

— Как хорошо с вами! — вырвалось у Руфины Григорьевны. — Готова сидеть вот так целую вечность.

— К сожалению, нельзя… Скоро на фронт.

— Да, слышала… Вы столько уже выстрадали!.. Полковник Сидоренко мне рассказал о ваших ранениях.

— Это он зря. Я здоров…

Женщина неожиданно наклонилась и поцеловала руку летчика, смочив ее слезами, затем бережно и нежно поцеловала каждый обожженный палец.

— Ты останешься?

Николай почувствовал, что нельзя обижать ее. Говорить, что у него нет к ней любви? Их свел случай, объединило одиночество. Он сильнее сжал ее руку, заменяя слова этим пожатием.

И она поняла его.

— Спасибо! — сказала она, прошла по скрипучей половице, остановилась перед ним. Ее горячее дыхание обожгло. Лунный свет упал ей на лицо, когда она повернулась. Николай осторожно протянул руку и погладил ее волосы. Она прижала его голову к своей груди. Гладила растрепанные волосы и нежно шептала:

— Не волнуйся, все хорошо, хорошо!..

…Занавески на окнах засерели, словно намокли в воде.

— Мне пора на аэродром, — сказал Николай. — Пора, Руфа.

— Поцелуй меня на прощание, крепко-крепко!

Когда Луговой пришел в деревню, едва рассвело. На кухне светилось окно. Повара готовили завтрак. В черных куртках высыпали на улицу техники самолетов. Красные огоньки папирос мелькали, как порхающие бабочки. Из землянки вышел коренастый человек. Двигался вперевалку, немного раскачиваясь.

— Топтыгин, — тихо окликнул Николай и шагнул навстречу.

Оглянулся в сторону гудящего бора, где за деревьями-великанами с обрубленными стволами после артиллерийского налета подымался молодой подрост. Услышал звонкую капель, скребущий шорох переметаемых ветром семян по влажному снегу. Наступавшая весна заявляла о себе запахом талой воды, быстрыми ручейками…

Струи дождя пузырили воду по расплесканным лужам на аэродроме, когда в мглистом рассвете с надрывом завыла сирена.

В дежурном звене истребителей сигнал тревоги дважды повторили послушные динамики, и тут же вспыхнули красные лампочки. Два летчика, одетых для вылета — в белых гермошлемах и высотных костюмах, — добежали до своих машин и стремительно забрались в глубокие кабины.

Взревели турбины самолетов, раздирая тишину острым вибрирующим свистом. Отблески красного пламени, вырвавшегося из сопел, выхватывали из темноты мокнувших под дождем техников самолетов, механиков и оружейников.

Ведущий пары включил радиоприемник и, еще не отдышавшись после стремительной пробежки, передал на СКП о готовности к вылету на перехват.

— Двадцатый? Ждать команду!

Прошло десять томительных минут. Их отсчитали в кабинах самолетов — ведущего и ведомого — короткие светящиеся стрелки часов, но команды на вылет не последовало. Летчики продолжали сидеть в самолетах, встревоженно прислушиваясь к каждому шороху в наушниках, которые приносили им радиоприемники.