Владимир Степаненко - Где ночует зимний ветер

Спасибо, Сергей, за подаренное стихотворение! Я выучила его наизусть. Александру Савельевичу лучше бы со мной не спорить. Сергей — необыкновенный человек, щедрый и открытый. Доброта во всем: как смотрит, как говорит, как улыбается. Никогда он не стремился показать свое превосходство и унизить другого. Мы с ним побываем в Эрмитаже, пройдем по всем залам. Он будет моим экскурсоводом! В Ленинграде много музеев. Посетим обязательно квартиру Пушкина на Мойке. Хочется постоять около книг поэта, у стола, потрогать его чернильницу и перо.

Пришли строфы стихотворения, и я второй раз подумала о геологе, гордясь им.

Сергею нравилось делиться своими знаниями. Он учил с Малютой Скуратовым стихи Блока, меня познакомил с Валерием Брюсовым. Я уверена, что он даже Бугра и Аверьяна Гущина постарается приобщить к прекрасному.

Неужели ему интересно возиться с недоучками? Я подумала о себе и покраснела. Почему я в свое время не прочитала многие стихи Блока и Брюсова?

Сергей не хотел меня обидеть, прямо об этом никогда не говорил. «Знаешь, я справлюсь с канавой, докажу, чего стою на самом деле. Ты слышишь? Хитрец, заставил выучить стихотворение о труде, чтобы оно подбадривало меня. А может быть, мне лучше всего запеть «Дубинушку»? С этой песней легче работать!»

В стороне раздался оглушительный взрыв. Тяжелое эхо прокатилось по горам. Несколько камней сорвалось со скалы и полетело вниз, увлекая за собой поток.

«Бугор взорвал, — подумала я со злостью. — Для себя постарался. Пока я тюкаю ломом, он произвел выброс. Ну черт с ним, с его взрывом».

За первым взрывом прогремели еще два. «Лешке Цыпленкову взорвал и Аверьяну Гущину, — снова подумала я. — Хочет, чтобы я пришла его просить. Не дождется. Замерить канавы я успею. А лучше всего, чтобы их работу принял геолог. Боб Большой, Президент или Боб Маленький, мне все равно. Им обязательно надо смотреть коренные породы».

Я ожесточенно работала. После лома бралась за лопату, подчищала канаву. Первый раз почувствовала, что соскучилась по товарищам — по Вере, радистке Ольге. Представила, как меня должны встречать в лагере студентки, Боб Большой, Боб Маленький, Президент, Александр Савельевич и Сергей…

Не спеша думала, фантазировала и рисовала новый лагерь, куда все переехали. Кажется, рядом там пять озер? Придумывала каждому свое название. В озерах много рыбы. Вспомнила Саварку — ненецкого мальчишку с блесной.

Все озера — за перевалом Скалистого. Ручьи с юга сбегали в Хауту, а с севера — к пяти озерам.

Саварка показывал мне растопыренные грязные пальцы. По очереди загибал их, улыбался и, округляя губы, громко выстреливал:

— То! То! То! То! То!

— Пять то?

— Пять, — радостно закивал головой мальчик и показал блесну: — Тальма там. Дергать буду.

Скоро мои удары ломом ослабли, я отбила руки. А вся отколотая порода умещалась в одной ладошке: выгребла несколько мелких камней и кусков блестящего льда.

Болели спина и руки. Я положила рюкзак на камень и села отдохнуть. Хотелось вытянуться, разогнуть спину, полежать, пока придут силы. Но на всем огромном просторе тундры, скалистых гор не было ни одного кусочка сухой земли.

Из оцепенения меня вывел камнепад. Он прогремел рядом, но не задел меня. Вспомнила предостережение Лешки Цыпленкова. Внимательно осмотрела угрюмые вершины. Зря я храбрилась: страшно одной в горах. Александр Савельевич объяснил: горячее солнце вытаивает камни изо льда, и они падают. Забыла об этом? Должны нагреться и мои камни в канаве! Попробовала раскачать несколько кругляшей, но они не поддались. Солнце, видно, тоже против меня и не думает помогать.

Пожалела себя. Почему я такая невезучая? Поругалась с ребятами. Стоило бы мне приписать Аверьяну Гущину пять кубов, и все было бы по-старому. Бугор произвел бы и для меня взрыв на выброс! Знай, после этого шуруй лопатой. Я могла быть с ними. Но я сама себя обрекла на одиночество. Принялась упрямо тюкать ломом по камням, мерзлой земле, боясь признаться самой себе, что с канавой мне никогда не справиться и работа эта для сильных парней.

Когда я подошла к лагерю, из кухни потянуло запахом лаврового листа и супа. Едва хватило сил добрести до палатки. С трудом влезла в спальный мешок: болело все тело, не было сил вытянуться, пошевелить руками и ногами.

Сквозь дрему я слышала, как ребята топали вокруг палатки, пересыпали ногами гальку. Бугор, громко смеясь, сказал:

— Угомонилась, кажется!

— Надо ей каши оставить, — робко произнес Лешка Цыпленков.

— Решили учить, так надо до конца, — изрек Аверьян Гущин без всякой жалости.

Утром кто-то из ребят стучал по лопате топором и кричал: «Подъем!» почти над самым ухом. Но я не могла оторвать голову от подушки, открыть слипавшиеся глаза.

Проснулась я поздно. Было часов двенадцать. Вода в Хауте поднялась высоко, лизала обкатанные кругляши. Солнце успело растопить на Главном и Скалистом снег и лед.

Я с трудом добралась до реки и умылась. Нога распухла, и резиновый сапог нельзя было натянуть. Пришлось обмотать ее портянкой. Прихрамывая, с трудом добрела до кухни. Решила вскипятить воду и попарить ногу. Чайник нашла, заботливо укрытый телогрейкой. На белой дощечке, выломанной из ящика, чернела надпись:

«Пожарские котлеты не удались. В кастрюле каша. Чай оставили».

Володька Бугор написал. Неприятна его забота. Противно видеть его лицо, жесты и слышать воровской жаргон. Зря он старался, заигрывал со мной. Нет ему прощения, на него я не могу спокойно смотреть, не могу видеть дурацкий крест на шее! Человек не имеет права сознательно губить себя. Разве это жизнь! Если не он, то кто-то другой мог стать виновником голодной смерти, когда украл у нас с мамой хлебные карточки.

Трудно поверить, чтобы человек шел на это сознательно. Летчик Горегляд знает, зачем он летает. Александр Савельевич на своем протезе готов облазить все горы и горушки, чтобы отыскать халькопирит. Ради этого приехал сюда и больной Сергей. А Бугор — дурак или ненормальный. Встречу его, прямо так скажу в глаза. Должен поверить, что я хочу ему добра. Неужели у Володьки нет своей гордости? Почему он не хочет стать человеком? Разве его не угнетает сознание, что он вор? Не верю! У Бугра была мать. Когда родился сын, она радовалась: «Сын родился. Помощник будет. Выучится — работать пойдет!»

Я вертела в руках необструганную дощечку, вглядывалась в лохматые занозины, торчащие, как ворс бобрика. Прогремел взрыв на Главном. Камни долго сыпались, гремело раскатистое эхо.