Владимир Степаненко - Где ночует зимний ветер

— Анфиса-а-а!

Начала бредить. Опустив руку, отыскала мокрый след гусениц и поползла вперед. «Анфиса, Володьку надо спасать!» — твердила я себе.

— Стой, ведьма!

Я почувствовала, как кто-то оторвал меня от земли, поднял на руки. Я попробовала открыть глаза, но опухшие веки не слушались.

Лешка Цыпленков тряс меня изо всей силы:

— Анфиса!

Я уткнулась в грудь парню и заплакала. Я не чувствовала своих слез, которые скользили по щекам.

— Почему идешь одна?

— Думала, вы с Гущиным не пойдете в лагерь.

— Ты что, сдурела? Разве я не человек? Гущин очумел, ему деньги на машину надо собирать. Он и на преступление ради них пойдет. Бугра подбивал на сто десятом сейф расколоть в конторе. Да опоздал. Бугор завязать решил. Сорвалась зря наколка. Золото пробовал мыть на Хауте, да ничего не вышло!

— Это он мыл?

— Да, Аверьян. У психов один шаг до тюрьмы. Пристал к тебе, чтобы кубики приписала. Я дурак, тоже закуролесил. А Бугор садиться больше не хочет, сыт по горло тюремными клопами.

До меня с трудом доходил смысл слов Цыпленкова. Крепко вцепилась в его руку, словно боялась потерять.

— Ты сможешь идти, Анфиса? Надо — потащу тебя на горбу.

— Володьку надо спасать! — шептала я, как в бреду. — Бугра надо спасать.

До сих пор не могу прийти в себя. Почему на моем плече должны искать утешения и выплакиваться девчонки и парни? В Москве поделилась своей бедой Маша Королькова, а здесь, в экспедиции, мне пришлось вытирать слезы влюбленной Вере. Вроде хватит быть хранительницей чужих тайн, так нет же, излил еще душу и Лешка Цыпленков.

Оказывается, что ни человек — у каждого своя история. После демобилизации жизнь старшины второй статьи не склеилась. На Балтике он хорошо служил на минном тральщике, а в «гражданке пошел ко дну и пускал пузыри».

Лешка решил перевоспитаться и доказать, что он гвардеец. Помог случай. Попался ему зачитанный номер журнала «Огонек». Писали о бетонщике с Красноярской ГЭС Цыпленкове. Во время перекрытия Енисея бригада бетонщиков Шелковникова, где работал Цыпленков, завоевала право в соревновании поднять на перекрытии вымпел «Знамя труда». Вместе с бригадиром вымпел подымал и Цыпленков Григорий Анисимович.

Эту историю из своей жизни рассказал мне Лешка Цыпленков, когда мы двигались через тундру в лагерь.

— Анфиса, ты не презирай меня, — тихо выдавил Лешка. — Я решил проверить, смогу ли стать другим. Пересплю, а утром отчитываюсь перед Григорием. Он Цыпленков, и я Цыпленков. Но какая между нами разница! Ты не догадываешься? Я об этом один только знаю. Аверьян Гущин — сволота. Раскусил я его. Я дурак, зря драл глотку из-за кубиков. Григорий Цыпленков, когда работал на Красноярской ГЭС, не был крохобором. И я им не буду. Последний раз сорвался. Ты поняла меня?

— Плохо…

— Сейчас поймешь. Я письмо написал Григорию, все выложил без утайки. Как служил, как работал. О себе решил объявить. Может быть, мы родственники. Я ведь один. Никого у меня нет. Воспитывался в детском доме. Пусть Григорий знает, что есть на свете второй Цыпленков. И я не подведу его. Нашу фамилию не буду марать. Ну кем я был? Лешка Цыпленков — пьяница, Лешка Цыпленков — рвач. Я стану другим!

— Ты сможешь.

— Ты веришь мне?

— Верю.

«Я и Бугру теперь верю — будет он человеком», — думала я.

Дождь барабанил вторые сутки по мокрому брезенту палатки. И за все это время порывистому ветру ни разу не удалось разорвать черные облака, сбить его секущие струи. Иногда ветер менял направление: дул с севера, и тогда сразу холодало, вместо тяжелых капель к земле неслись белые хлопья снега.

Внезапное появление вертолета над нашим лагерем походило на чудо, которое удалось совершить летчикам.

Я убеждала себя, что Володьку должны спасти. Но страх не проходил, когда я вспоминала его разбитую ногу, подозрительно ползущую черноту к коленке, залитые кровью бинты и порванные простыни. Не забыть его страдальческих глаз, бледного лица с заострившимися скулами, искусанных губ, спутанных колечек волос на потном лбу и прощального взмаха слабой руки.

Пока с вертолета выгружали продукты и взрывчатку, а потом заботливо укладывали на носилки Володьку, прошло, наверное, минут десять, но для меня они показались мгновением. В поднятом шуме, суете и крике ребят затерялся мой голос. Я не была уверена, что Володька разобрал мои последние слова, когда я успокаивала его и называла еще раз свой московский адрес и имя мамы. Он скрипел зубами от боли, порой терял сознание.

Вертолет вздрогнул, выстреливая темные колечки дыма. Размашистые лопасти винта завертелись, согнали воду, высушивая траву между камнями. Я растерянно смотрела вслед взлетевшей машине.

Вертолет напоминал большую стрекозу со слюдяными крылышками. Машина ткнулась в облачность и пропала. Снова вывалилась перед острыми клыками Скалистого. Прицелилась и перепрыгнула через них.

А я все еще прислушивалась к затихавшему гулу далекого мотора. Растерянно оглянулась, ничего не понимая, совершенно смятенная. После нападения в палатке ВВ Володька стал моим злейшим врагом. Но его ранение потрясло: для меня он рвал породу. И сейчас я готова была бежать за улетевшим вертолетом, не раздумывая отдала бы ему свою кровь, чтобы только спасти.

Я почувствовала, что страшно устала от тяжелого перехода через тундру. Едва добрела до палатки. Сбитые резиновыми сапогами пятки нестерпимо горели.

— Анфиса, подожди! — из-за палатки выбежала Сладкоежка, вертя перед моими глазами разноцветными конвертами. — Ты счастливая: сразу три письма. А я посылку получила.

— Давай, — я безразлично протянула руку.

— Спляши.

— Не буду.

— Ты не рада письмам? — удивилась студентка, поворачивая рывком меня к себе, заглядывая в глаза. — Ну, скажи, ты не рада?.. Знаю, тебе жалко Свистунова.

Я заплакала.

— Я боялась Бугра, — призналась Тося. — А почему — сама не пойму. Лешка Цыпленков чуть-чуть похож на него, но не такой страшный.

Я могла многое рассказать подруге о Володьке Свистунове, но не имела права посвящать в его тайну. Зачем рассказывать, что он вор: дал мне слово покончить со старым, сорвал с шеи никому не нужный крест. Нет больше вора в законе! Есть человек.

— Я верю, его спасут.

— Анфиса, ты пришла с Хауты в лагерь за помощью… Не боялась одна идти по тундре?

— Лешка шел со мной… Вдвоем не страшно… А разве ты не пошла бы?

— Но все равно ты, Анфиса, храбрая!

— Храброго человека ты не видала, — я чуть улыбнулась губами, вспомнив ласковые глаза гвардии старшины медицинской службы. — Есть у меня одна знакомая в Москве, Дядя Степа. Настоящий храбрец! Степанида Ивановна. Степой ее на фронте звали… Ушла добровольцем в сорок первом… санитаркой была, раненых с поля выносила… Не раз с фашистами дралась, из автомата стреляла. Познакомлю тебя с нею.