Евгений Воеводин - Похвали день вечером

— Все в порядке, — улыбнулся Козлов. — Скоро бегать собирается. Сейчас все газеты пишут — надо бегать. А ты как съездил? Гульнул крепко?

— Я-то? — переспросил Соколов, глядя в сторону. — Да так… А городище, между прочим, эти Набережные Челны! Мы тут вкалываем помаленьку, а настоящее дело — там. Понимаешь, меня ребята спрашивают: ты видишь свой труд? Что им ответить? Что сварил какую-нибудь станину и она тебе до свидания не скажет, уйдет — и нет ее? А там все на виду. Построили дом — стоит дом. Отмахали заводище — стоит заводище. Нашего брата, сварщика, нарасхват.

С волейбольной площадки доносились голоса, слышались удары по мячу. Сзади просвистел маневровый дизелек — потащил железо в механический цех. Все это было знакомо и привычно.

Козлов молчал. Словно его обидело, что Соколов так расхваливает КамАЗ. Все, о чем рассказывал Володька, он видел только в кино, в хронике: первые домики, первые фанерки с названиями будущих улиц — а потом и улицы, и белые многоэтажные дома, точь-в-точь такие, как в Дачном, Купчине или на Гражданке…

— Ты на работу завтра выйдешь? — спросил Козлов. Володька кивнул. — Ну, а я пошел станину варить, которая уйдет и до свидания не скажет.

Эта резкость была такой неожиданной, что Соколов оторопело поглядел ему вслед.

Его окликнули:

— Отпускнику привет! Жирку нагулял? Ничего, через недельку снова в отпуск потянет!

Он пожимал протянутые руки, а у самого из головы не шел тихий Козлов, который, оказывается, не такой уж тихий.

В цех Володька не пошел. Надо было зайти в комитет комсомола. Все равно завтра с утра на работу. А Козлов, наверное, просто расстроился, что ему нравится КамАЗ, вот и все.

Увиденное на Каме действительно потрясло Соколова. Там была целая бригада строителей — сплошь пограничники, и на работу парни выходили в перемазанных робах, но непременно в зеленых фуражках. У многих фуражки поблекли, выцвели, и Соколову перед отъездом дали деньги и наказ, чтобы он через Военторг достал и переслал в Набережные Челны пятнадцать новых — от пятьдесят второго до шестидесятого размера.

И то, что на КамАЗе оказались Зойка и Сашка Головня, казалось Соколову вовсе не случайным.

Не случайно, как он понял, была и свадьба. Только тогда, когда он увидел их рядом — Зойку и Сашу, — он внутренне согласился с Коляничем: да, тут настоящее. Все переменилось: был деятельный, энергичный Сашка и тихая, совсем незнакомая, будто замершая от счастья Зойка. Свадьбу праздновали в рабочей столовой, и камазовские девчата постарались на славу — на столе были даже пироги. Под утро все поехали в лес, за Каму. Володька шел с Сырцовым, вдруг Сырцов сказал: «Странно устроен человек, а? Я сначала радовался, а теперь завидую. Ты завидуешь?» — «Я еще радуюсь», — ответил Володька.

Потом они сидели на берегу Камы. Горел костер, и они не сразу заметили, что уже совсем рассвело, Подошла Зойка и села рядом.

— Вы почему ушли, мальчики?

— Давно не виделись, поговорить надо.

— Я не помешаю? — Вдруг она закрыла лицо руками. — Ой, мальчики, как мне страшно!

— Чего тебе страшно?

— Я счастливая дура, — сказала Зойка сквозь ладони. — Вот и страшно, что пройдет…

— С Сашкой не пройдет, — буркнул Соколов. Зойка засмеялась и, протянув руку, положила ее на Володькину.

— Мы уже решили, — сказала она, — если будет сын, назовем Володькой. Владимир Александрович.

Она встала и ушла — к другим гостям, к другим кострам, которые еще долго горели в то летнее утро на камском левобережье.

…Не успел Володька войти в комитет, его встретили тревогой: «В цехе был?» — «Нет еще». — «Иди и забудь о своей спортивной работе. Полугодие трещит. К тому же у вас там опять какое-то ЧП».

Опять ЧП, и опять Панчихин…

На этот раз его «поймало» БТК, и когда у начальника цеха, которому сразу сообщили о случившемся, Панчихина крепко прижали, он не стал оправдываться, Развел руками и сказал:

— Так ведь план!..

Произошло же вот что.

С утра мастер записал Панчихину задание на сварку конструкции «с повышенным требованием». Ему предстояло приварить листовые детали к литью. Вся конструкция «висела» именно на этом литье, и поэтому технолог дал ручную сварку. Дело в том, что в литье могли быть незамеченные дефекты, сварка полуавтоматом могла увеличить их количество.

Но Панчихин-то отлично знал, что производительность сварочного полуавтомата на двадцать пять, а то и тридцать процентов выше ручной. Вот и дал для скорости «проход» полуавтоматом, а сверху покрыл ручной — авось проскочит.

Из БТК сразу сообщили начальнику цеха о браке. Скрыть или замять эту историю стало уже невозможным. Вздыхая и морщась, как от зубной боли, Шурочка вывела возле фамилии Панчихина «южную ночь»… Он стоял рядом — руки в карманах, сигаретка на губе, будто бы ничего особенного не произошло. Ну, хотел побыстрей. Да еще не известно, может, выдержит конструкция, чего ж тут «южную»-то малевать?

— Ты не слыхала, что день грядущий мне готовит? — спросил он у Шурочки, которая всегда слыхала и знала все.

— Вычтут двадцать пять процентов по итогам полугодия, — ответила Шурочка. — И еще эти пацаны из «прожектора» сейчас на тебя «молнию» малюют. Пойди, погляди на антресолях.

Антресолями в цехе называли участок аргоно-дуговой сварки. Там комсомольцы отвоевали для себя закуток, отгородили его фанерой, поставили стол и стулья. В закутке обычно делали цеховую стенгазету и «молнии».

— Двадцать пять процентов — это четыре красненьких, не меньше. Ничего, переживем. А «молния» — чепуха, пусть потешатся.

Все-таки он не выдержал, полез на «антресоли», в закуток, где сейчас выпускалась «молния».

В закутке было двое: Соколов и Козлов. Они обернулись, когда отодвинулась фанерная дверь и Панчихин встал, обеими руками опершись о косяки; фанера начала потрескивать.

— Студия художественного слова здесь? — спросил Панчихин. — Можно полюбоваться? Так сказать, самому герою дня.

— Повесим — увидишь, — сказал Соколов.

— Да ну! — деланно удивился Панчихин. — Ты, товарищ редактор, уж сделай божескую милость, допусти, пожалуйста. А кто рисует-то, кто рисует! Уголовничек! Исправляемся понемножку?

Козлов так и застыл с «плакатным» пером в руке.

Как ему не хотелось идти и писать эту «молнию»! Но Соколов разозлился на него. В конце концов, сколько будем талдычить одно и то же? Или опять в кусты? Так вот, это мое тебе общественное поручение.

Козлов покорно поплелся за ним на «антресоли», и вот — Панчихин: «Уголовничек! Исправляемся понемножку?».

— Слушай, корифей, — резко вскочив, сказал Соколов. — Ты бы шел отсюда, а? И все шел бы, и шел, и шел…

— Значит, не уважили! — вздохнул Панчихин. — Зря. Вспомните еще, пацаны, это уж я честно говорю. Вспомните!