Евгений Воеводин - Похвали день вечером

Фотоателье было неподалеку. С неудобным бочонком под мышкой Володька вошел в маленькую приемную. Пожилая женщина за столом даже не подняла глаз: она раскладывала снимки по конвертам, и когда Володька сказал, что хотел бы заказать большой портрет, коротко ответила:

— Двадцать один на пятнадцать, больше не делаем.

— Ладно, пусть. Но мне надо срочно.

— Срок — месяц.

— Послезавтра, — сказал Володька.

Тогда она подняла глаза и поглядела на него так, будто перед ней стоял беглец из сумасшедшего дома.

— Здесь художественное ателье, а не живопырка,- — сказала она.

— Я могу поговорить с фотографом?

— С мастером, молодой человек, — ответила она. — У нас работают не фотографы, а мастера. Пожалуйста, говорите, сколько хотите, но срок у нас все равно — месяц. — И громко позвала: — Константин Сергеевич, с вами хотят поговорить.

Темная штора отодвинулась, и появился мастер. Володька глядел на него, еще не веря, что такие чудеса возможны. Это был Костька — и в то же время не Костька. У мастера были длинные волосы и тонкие усики над губой, и всем своим видом мастер выражал недовольство тем, что его побеспокоили и оторвали от дел.

— Слушаю вас, — сказал Короткевич, и вдруг его лицо начало расплываться. — Это ты?

— Да, вроде бы, — фыркнул Володька. — А я и не знал, что ты здесь работаешь.

Костька уже тащил его за рукав: заходи, заходи….

Володька оказался в комнате, где был натянут экран, на треноге стоял огромный старомодный фотоаппарат (на аппарате — черная накидка, совсем середина прошлого века!), вокруг — погашенные осветительные приборы; тут же были мягкие кресла, игрушки — медведи и верблюды, куклы и лошадки (снимать детей, — догадался Володька).

Костькину суетливость он принял за радость, и она его тронула. Вот-таки не виделись два года, что ни говори, с того дня, как больного Костьку увезли на аэросанях.

Странно: все это время Володьке не хотелось встретиться с Короткевичем, а сейчас он даже обрадовался случайной встрече. Значит, Костька — мастер, и мечты о юридическом факультете университета по боку? Так сказать, пошел по стопам отца?

— Да, — согласился Костька, — пришлось. Я и не очень жалею. Чистое дело, и в этом смысле тоже… — Он потер большой об указательный палец. — А ты как?

— Я по-прежнему рабочий класс, — сказал Володька.

— Вы тогда ответили на мое письмо и замолчали, — словно не расслышав, сказал Короткевич.

— Так уж получилось, — сказал Володька.

— Я понимаю, — усмехнулся Короткевич. Он не избавился от этой манеры — все время усмехаться. — Не сошлись характерами.

— Немного не сошлись, — согласился Володька. Потом кивнул на осветительные приборы. — А ты, я вижу, и сейчас с прожекторами дело имеешь?

— Приходится.

Они снова замолчали — и вдруг Володьке показалось, что им уже не о чем говорить, все сказано.

Первым нарушил молчание Костька. Он ткнул пальцем в сверток и спросил:

— Это у тебя что?

— Бочонок. Подарок Сашке. Он женится.

— Да ну! — удивился Костька. — А с остальными как, связь держишь?

Володьке вдруг показалось, что все эти вопросы задаются просто так, даже не из любопытства, а потому, что надо о чем-то говорить. Он ответил коротко: «Да, переписываемся». И вдруг Костька сказал:

— Не выходит у нас разговор, а?

— Не выходит, — согласился Володька. — Может быть, потому, что по-разному живем?

— Почему же по-разному? — усмехнулся Костька. — Каждый человек делает свое дело. Я не ловчу, не обманываю. Даже наоборот: придет какая-нибудь кулема, а я на снимке из нее такую красотку сделаю — закачаешься!.. Ты что, хотел портрет заказать?

— Нет, спасибо, не надо, — сказал Володька. Разговор все-таки начался, и ему не хотелось кончать его. — Ты меня не так понял. По-разному — это значит по-разному относиться к жизни. Мы ведь и тогда, на прожекторной…

— Да, помню, — перебил его Костька. — У меня хорошая бутылочка есть. Хочешь — для встречи?

— Не хочу, — сказал Володька.

Костька усмехнулся и развел руками. Как говорится, была бы честь… Он открыл маленький, вделанный в стенку шкафчик: там, на полках, стояли бутылки.

Теперь усмехнулся Володька. Весь человек в этом!

— Значит, по-разному, говоришь? А может быть, мне так нравится? — Костька побледнел, губы поджались. Соколов помнил это недоброе выражение лица, появлявшееся всякий раз, когда Короткевич начинал злиться. — Тебе не по душе моя прическа, бар, даже моя работа? А если мне не по душе ваша прямолинейность? Брось! Каждый человек хочет только для себя, своего, личного. Только одни добиваются этого, не стесняясь, а другие давят в себе эти желания, как клопов, и продолжают бить себя в грудки: «Я рабочий класс! Я без коллектива не человек!» Вранье!

Володька встал. Вот теперь, действительно, все сказано. Теперь Костька не побоялся вывернуть себя. Там, на прожекторной, он и сотой доли не сказал бы. Самое большее, на что его хватило — это прятать от ребят свою паршивую колбасу, потому что она тоже была своей, личной.

— Ладно, Костька, — сказал Соколов. — Я пошел. Валяй, живи и дальше со своим комплексом личной колбасы.

«Называется, встретились! — думал он, шагая по Невскому. — У Сашки и Сырцова глаза полезут на лоб, когда я расскажу им об этой встрече, А может, и не полезут. Просто потому, что этого следовало ожидать».

Провожал Володьку Матвей Козлов. Они ехали в такси, и Матвей, покосившись, спросил, почему Володька грустный. Пришлось ответить: встретил одного парня, вместе служили, оказалось — дерьмецо… Это во-первых. Во-вторых, как поется в песне: «Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты не рассчитывай».

Козлов не понял, пришлось рассказать ему всю историю с Зоей.

— Я б ни за что не поехал, — сказал Козлов.

— Ерунда, — отмахнулся Володька. — Что ж, значит, если она меня не полюбила, я двух друзей сразу терять буду? Нет, брат, так быстро расшвыряешься. И ты бы поехал. Слушай, — спохватился он. — А у тебя…

— Нет, — отвернулся Козлов. — Была одна. До той истории.

— А потом? Где она?

Соколов спрашивал настойчиво, догадываясь при этом, что причиняет Козлову боль, но теперь он имел право на эти вопросы.

— Вот, почитай.

Козлов достал бумажник, из него — листок бумаги. Это было то, последнее письмо от нее, в следственный изолятор. Володька прочитал и вернул письмо.

— Н-да, сказал он. — И ты еще жалеешь?

— Она права, — коротко сказал Козлов.

— Ладно, — махнул рукой Володька. — Валяй, обманывай себя дальше.

Такси подъехало к вокзалу, они вышли. Через несколько минут Козлов шел по перрону рядом с медленно уходящим поездом, а там, за закрытым окном, Володька что-то объяснял ему на пальцах. Что именно, Козлов так и не понял.