Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

С некоторых пор в ночных видениях своих она представляла себе дочку румяной, пышущей здоровьем молодицей, немного располневшей, раздавшейся в бедрам, с круглыми локтями и ямочками на щеках, тугих, как ремень. Она сидит на кровати, выпустив поверх кофточки налитую молоком грудь, ребеночек ловит ртом взбухший крепкий сосок, чмокает, уткнувшись носом в титьку, распеленатый, сучит в воздухе голенькими ножками, чистые глазенки блестят, от пеленок — знакомый и позабытый детский дух… Смешно, но истосковалась по нем. Иной раз к соседям, что через дорогу, невестка придет с грудным. Ганна как войдет в хату к ним — так сладко молоком и пеленками пахнет, аж зависть берет, что не у нее, Ганны, это в доме. Так вот и Вера кормила бы… И тут же она, Ганна, счастливая бабка. И зять приветливый, добрый, не ветрогон, не прощелыга какой, а уважаемый в селе человек — тракторист, скажем, или шофер. Пусть и ездовой или спец какой — все равно. Только бы ласковый был, веселый, в работе хваткий и непьющий. Вовсе непьющего по нынешним временам редко встретишь, а чтоб такой был, что и меру знал и ума не терял. Хата новая, в семье мир да любовь, здоровье и достаток, чего же больше хотеть? А не дай бог попадется такой, как Прокоп, и будет и дочку и мать гонять с матюками вокруг хаты, а они будут прятаться по соседям, как та Анюта. Глупая, не ушла от него вскорости после того, как демобилизовали. Ждала, ждала и дождалась… На свою голову. Думала, видно, война переломит его. А он как был шалавой, так шалавой и возвернулся. Да и то сказать: как от такого уйдешь, если он точно зверь. И замуж-то ведь за него не по своей доброй воле пошла, а со страху, побоялась, что убьет, если не выйдет за него. А что, мог бы и порешить, заступиться за сироту некому — ни отца, ни матери родной. Чем тот сельсовет поможет? Они и теперь там не больно прытки, если приключится что. Анюта думала добротой своей дикий нрав мужнин обуздать, а оно выходит, что доброта иная хуже воровства. Вот и век свой сгубила. Правда, один раз попробовала было покинуть постылого. Лохмотья в узелок связала, детей за руку — и в Хутора, к сестре двоюродной, что замужем там за магазинером. Так Прокоп из тех, кто не упустит. Дошла до хуторской границы, а он тут как тут. Оно, конечно, если б рассудительная баба, то заранее договорилась, подрядила подводу или машину, а то на тебе — собралась… С отчаяния, должно. Бабы, что как раз картошку копали, видали, как Прокоп перенял ее у межи. Сам верхом, с ружьем. Думали — быть беде. Даже про работу позабыли, ждали, чем все кончится. Долго они о чем-то говорили, Анюта, видно, плакала, а потом все же забрала свой узелок, детей и повернула назад, в село. Уломал-таки, упросил. Да будь Ганна на ее месте — не испугалась бы и ружья и от своего не отступила. Он, правда, притих на время, а потом опять за свое. Верно, горбатого могила исправит.

Да только ли одна Анюта маялась за Прокопом? Да все, считай, которые судьбу свою с Багниями связали. Четверо братьев — и все отпетые забияки и матерщинники, все непутевые. Если хоть один на свадьбу или толоку попал — драки не миновать. А не дай бог все четверо сойдутся, то такое затеют, что без милиции не обойтись. И как такие родятся, что, как на подбор, проклятущие все? В мать свою, Багнийчиху, стало быть, пошли, потому как старый Поликарп не буянил, смирного характера был, хотя тоже не ангелочек. Перевелись, значит, Багнии, и вроде покойней в селе стало. Старший, Яким, тот в неметчине пропал (Степан Пономарь рассказывал, что будто бы бежал из концлагеря, так споймали и замордовали). Иван, говорят, якобы даже геройски погиб, бумага такая пришла, а Тодор вернулся живой, при медалях, так потом уже в больнице помер — машина с зерном на току переехала. Прокоп, выходит, последним был. Правда, две сестры остались, так эти от братьев недалеко ушли, потому как той же породы лядащей. Это же надо так довести родную жинку, Анюту ту же, до того, чтоб та при всем честном народе брякнула: «Повесился, ну и добро. Не осудите, люди…» Это же надо так допекти! Да и дети Багниев тоже не золотые, а то и переплюнуть родителей могут. Оно, правда, время как-то меняет людей. Испокон веков все мужики Багнии были лошадниками да собачниками: как Багний — так непременно ездовой, или конюх, или объездчик какой. А теперь уже есть и механизаторы. Толька вон — так тот, говорят, даже на шофера выучился в армии. Может, он и ничего хлопец, а все же Багний. С этим кодлом лучше не родниться и не связываться, десятой дорогой обходить, чтоб от греха подальше.

С вечера Ганна успела прикорнуть немного, а после прихода Веры долго не могла уснуть, лежала, тараща глаза в потолок, зевала, ворочалась, подкладывала руку под щеку, но сон не шел к ней. В тишине монотонно тикал маятник, и под размеренный стук этот так ясно и легко думалось обо всем, что было, есть и что еще будет. За многие годы она настолько уж привыкла к горемычной вдовьей судьбе своей, что теперь, когда наконец жизнь вроде наладилась, Ганна иной раз с ужасом начинала опасаться, как бы не сглазить: уж больно хорошо все складывалось — не переменилось бы, не пошло кувырком. Что может перемениться? Откуда ей, темной бабе, знать! Мало ли что… Взять хотя бы Веру. Девка видная, от хлопцев отбоя нету: и Стусь Олекса что-то возле нее крутится, на дом даже захаживал, и другие, по слухам, в ухажеры набиваются. Кто бы там ни был, а придет пора замуж выходить. Вот и будут, стало быть, перемены. А как все сложится, к лучшему или совсем наоборот, поди угадай! Начнутся, гляди, всякие ссоры да раздоры, и не видать тогда светлых дней. А так хотелось бы ей, Ганне, хоть немного радости на старости лет! Как вспомнит всю прожитую жизнь — до войны только и пожила всего годков семь-восемь по-человечески, а потом… Ну чем тот колхоз мог помочь вдове, когда сам коровенками и пахал и сеял, когда коровам, как людям, трудодни начислял?! Вспомнит, как дети ее, будто старченята, во всем холщовом, домотканом ходили, и юбчонки в бузине крашенные, и кофтенки из той же конопли грубой, как вязанки на себе таскала, чтоб в холодной хате протопить, как в ледяной воде задубелыми красными руками нищенское дрантя свое стирала… И ведь умом своим понимала Ганна, что старое не воротится, а все равно боялась, как бы не вернулось что из послевоенного прошлого, того самого, что въелось в руки ее, мослаковатые, раздавленные работой, въелось в лицо, без времени постаревшее, в кожу, в самое сердце въелось, и не вытравить его оттуда никаким, даже самым радостным, дням.

С утра, с рассвета, пал туман, сначала как дымка, а дальше погустел, заклубился, пошел волнами, холодный, волглый и липкий.

После завтрака Толька засобирался в колхоз.

— Пойду погляжу, как там, — сказал матери, сняв с вешалки армейский свой бушлат. — Надо же когда-нибудь начинать.