Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— Как знаешь… — отозвалась Анюта, убирая со стола. За ту неделю, что сын был дома, она будто помолодела на десяток лет. Хлопотливая по натуре, она в эти дни успевала и в поле, и настряпать, и даже бидон бурака заквасила, чтоб самогонки выгнать, хотя прежде никогда такого не практиковала и даже духа не выносила ее, проклятой, и все ради сына. — А то погулял бы еще недельку-другую. С работой успеется. Как захочешь, так и будет. Мне абы ты был… Петьку приструнил бы, а то совсем, поганец, от рук отбился. Сарай, правда, не мешало бы покрыть — глаза колет, все напоминает… Я б и сама с ним управилась, мастеров наняла, так некогда все — то бараболю копать приспело, а то на бураки…

— Сделаем, мамо, все сделаем, дайте только срок.

К гребле Толька шел огородами, и чем ниже спускался, тем плотней становился туман. В низине, у ставка, сплошная молочная пелена застлала все вокруг, рыхлыми клоками туман, казалось, застревал меж голых веток придорожных верб. Где-то рядом закрякали утки, потом раздался всплеск и скрип круто развернутой на водопое телеги. «Гаття-соб!» — понукал лошадей ездовой. У шлюзов журчала вода, просачивавшаяся в щели и стекавшая по каменным плитам в колдобину, в которой когда-то Толька люлькой ловил с хлопцами толстых пучеглазых карасей. Возле молокозавода, едва угадывавшегося в туманной мгле, слышно, суетились, гомонили люди, звякали бидоны, фыркали кони, — видимо, как раз принимали утреннее молоко. С горы с зажженными подфарниками спускалась машина, и Толька обрадовался ей, будто встретил в чужом селе свояка, с которым можно и поболтать, и закурить тем паче. В кабине, однако, сидел за рулем совершенно незнакомый парень, и Толька, обманувшись, даже остановился, посмотрел вслед: вот тебе и на — ездят по селу всякие, а он и не знает, кто такие!

У железной решетчатой арки, с незапамятных времен украшавшей въезд на колхозную усадьбу, он свернул на шоссейку, и вновь, как при встрече с незнакомым шофером, дохнуло на него холодком отчужденности при виде неузнаваемо преобразившейся улочки и штакетника, огораживавшего теперь колхозный двор. И лишь перезвон молотков в кузнице, долетавший из тумана, да мычание телят в загоне свидетельствовали, что он дома, в родном селе, и как бы возвращали к прежним временам, в прежний хорошо обжитый мир, где все было знакомо и понятно.

Матери Толька не все сказал — зачем, когда с отцом у него свои отношения? В конце концов, родители — люди сводные, даже если и прожили под одной крышей много лет, а ему батько, какой бы он там ни был, хороший или плохой, человек родной. А сегодня туман — самый подходящий случай…

Уже сойдя с шоссейки, он почему-то оглянулся и увидел на дороге, на обочине, силуэт собаки. Она стояла и выжидающе смотрела на него. Когда пес увязался следом, Толька не заметил.

— Ангел, и ты пришел? Ну иди сюда, чего же ты!

Ангел вильнул хвостом, ступил шаг и остался на месте, всем своим видом давая понять, что извиняется, что и рад бы приблизиться, но еще не настолько знает молодого хозяина, чтобы доверять ему во всем.

Это уже не первый случай, когда Толька обнаруживал следующего за ним в отдалении пса, привыкшего всюду сопровождать отца. Кто-то рассказывал, будто видел, как Ангел приходил сюда, на сельское кладбище, вскоре после похорон и подолгу лежал у могилы хозяина. Была ли это правда или выдумка падких на душещипательные истории баб, об этом можно было лишь гадать. Все эти дни Тольке было не до собаки, он и дома замечал Ангела только изредка. Пес держался на расстоянии и даже к миске с похлебкой подходил лишь тогда, когда Толька отходил. «Батина школа!» — хмыкал тот удивленно. Он не помнил, чтобы отец когда-нибудь особо ласкал собак — не в его это привычках, — но тем не менее они были привязаны к нему, как ни к кому другому из семьи. Хозяина в нем чуяли, истового собачника?

— И ты, значит, проведать решил…

Толька внезапно почувствовал, как в груди, спирая дыхание, растет судорожный комок, поднимается выше, подбираясь к горлу. Он вздохнул глубоко, широко раздувая ноздри, захватывая побольше воздуха, посмотрел на небо, затянутое серой туманной мутью, и клубок отступил, осел.

Кладбище было большое, старое. Середина его, где покоились предки ныне живущих сычевцев, густо заросла кустами сирени, рябиной, черемухой. У въезда высился обелиск, огражденный массивными цепями, здесь были похоронены воины, павшие в бою за село в годы войны. На опушке непролазных черемуховых зарослей два ряда могил, давних и совсем свежих, с оградами и без них. Отцова была третьей в ряду: черный крест, на металлической пластинке — неуклюжие, выведенные белилами каракули с потеками. У основания креста, перевязанного отсыревшим в тумане и слегка уже вылинявшим рушником, стояла пол-литровая стеклянная банка из-под консервов с остатками воды — мутная, забрызганная землей.

Толька тупо смотрел на все это, разминая в пальцах папиросу, ожидая, что накатится на него волна жалости, как там, у дороги, когда он увидел Ангела и заговорил с ним, поднимется, собьет дыхание, стиснет грудь, и он, может, всхлипнет, отвернется… Но ничего этого не было, и он просто стоял и смотрел, изумляясь своему спокойствию и бесчувствию. Все тут было просто и буднично — и могила, еще не успевшая осесть, и сваренный Пономарем крест из двухдюймовых труб, и кривая, с потеками, надпись, начинавшаяся обычным «Здесь покоится прах…», и этот заляпанный дождевыми брызгами «слоик», в котором неизвестно зачем ставят на могилу воду, и обвисший влажный рушник, повязанный кем-то из теток, отцовых сестер. И не верилось, что под этим холмиком лежит в толще земли тот, который ходил, ел, спал, говорил, кого звали Прокопом, Прокопом Поликарповичем, батьком… И мыслей не было — так только, какие-то отрывочные бессвязные картинки прошлого, была удручающая пустота, и на самом донышке ее оставалось что-то от того разговора с Ангелом, что-то ноющее, но неясное, как эта желтая вода в мутной банке.

Толька закурил.

В тот давний памятный вечер он пришел из кино поздно, спать не хотелось, и он присел на лавку под хатой. Ночь была лунной, в соседском саду пышно цвели яблони. У ног вертелся кудлатый щенок Буян, тыкался мокрым носом в руку, требуя внимания. Толька почесал ему за ухом, песик тотчас перевернулся на спину, подставив упругое пятнистое брюхо, и, высунув кончик языка, замер в предвкушении удовольствия.

По улице катился собачий брех, сопровождая кого-то припозднившегося, кто добирался домой. «Не иначе как батя бредет…» — подумал Толька, когда лай перекинулся к ближним дворам: бобики и барбосы тявкали с таким остервенением, что аж захлебывались. Похоже, по усадьбам рыскал бесстрашный Черт. И будто в подтверждение догадки, скоро уже совсем близко раздалось хлипкое, плоскозвучное пение, какое бывает тогда, когда поющий растягивает рот до ушей, растягивает от избытка переполняющих чувств, и Толька, еще не видя отца, находившегося где-то за углом, уже видел его перекошенный в капризном изломе рот.