Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Толька сунул под каблук окурок, придавил и растер.

Черный широкогрудый пес выскочил из-за сарая и смело кинулся к лавке. Обнюхал вскочившего щенка, вильнул Тольке обрубком хвоста и подался встречать входившего на подворье хозяина.

— Ты… Толька?

— Набрались так, что уже и не узнаете?

Прокоп постоял, покачиваясь, и вдруг гаркнул:

Оборвал песню, подошел, пошатываясь, и устало плюхнулся на скамейку.

— Фу! — выдохнул тяжело. — Набрался, как тютя!

— А что за оказия?

— А на толоке был. Еду, значит, а у Гриця толока. Подмурок как раз кончали. Там такой подмурок!.. Шесть на двенадцать метров! Словно под клуб готовит. И на кой черт людям такие домины.?

— Ну а вы-то чего там оказались? Вас же не звали на толоку?

— Вот тебе и на! Объездчик, он же за всем должен присмотреть: откуда, зачем и вообще… Почему он называется объездчик? Объехать все должен, во все вникнуть. Понял? Ну, иди сюда-а, Чертушка, кобелина ты этакий… Дай я тебя поцелую в морду твою поганую, сук-кин ты сын собачий!

Прокоп ухватил вертевшегося рядом пса за загривок. Черт утробно, угрожающе зарычал, оскалив клыки.

— Молодец! — рассмеялся довольно Прокоп, отпустив собаку. — Никому не давай себя в обиду! Ну иди, паршивец, ко мне, ну…

Пес виновато повертел куцым хвостом, стал передними лапами хозяину на колени, лизнул в губы и потянулся с тем же к Тольке.

— Пошел! — оттолкнул собаку Прокоп. — Я т-тебе дам, паскуда! Рад стараться, продажная твоя душа! Пошел вон с глаз моих!

Черт отошел в сторону и лег, обиженно отвернувшись.

— А ты чего это не спишь? — обратился Прокоп к сыну. — Расселся тут… Ну, как раскис вроде? Может, какая того-этого?.. Бабы, я тебе скажу, они все сволочи. Баба — это такое создание, которое надо бить не под горячую руку, а когда время есть. Тогда она будет шелковая, по струночке ходить, усек?

Прокоп завалился на бок и стал рыться в карманах пиджака. Вынул пачку папирос, разодрал и, ничего не обнаружив в ней, скомкал, отшвырнул. Толька молчал, понимая, что вести спор с отцом, несшим пьяный вздор, зряшное дело. Пусть себе потреплется!

— Закурить батьке не дашь, а? Ну и черт с тобой! Эх!..

Гулять так гулять! Потому как жизнь наша… Живешь, живешь, а зачем? Для чего опять же! Ты вот можешь сказать — для чего и вообще?..

— Пошли в хату. Завтра уж выясним.

— Н-не-ет… Я поговорить с тобой хочу. Же-ла-ю! Потому как больше не с кем. Не с кем! Вот… Иван, он тупой. Тупой, и все, что с него возьмешь? Под пьяную лавочку сделанный. Федька тоже. Галька — эта задом своим толстым все берет, усидчивостью. В мать, стерва, пошла. Петька — тот свинопасом будет. Ты один, значит, у меня… Надежда одна. А то все л-лоботрясы, туды их! Р-разгоню всех к чертовой матери!

— Ладно, будет вам! Спать пора.

— Нет, погоди, ты не командуй, я этого не терплю. Нехай я ерундовую жизнь прожил, нехай!.. Что я видел хорошего? А ни хрена! Брошу всех вас к ядреной бабке и уеду. На край света. В лес. В тайгу глухую. Чтоб ни одна живая душа над тобой не стояла… Чтоб подлости не видеть… Нехай я тварь — так я понимаю, какой я есть, и не таю этого, не притворяюсь. Хоть и тварь, однако, да не продажная!

— Так разве у нас в селе нет хороших людей? — нехотя заметил сын, не желая всерьез ввязываться в бесполезный разговор с подгулявшим родителем.

— Есть, как же… Есть, но мало. Ты думаешь, батько твой слепой? Да я любого на сажень в землю вижу! Недоумок, думаешь, батько твой, чокнутый? На вот, выкуси! А если лютость во мне сидит, так потому, что породу человеческую я не уважаю. За что мне их уважать, людей-то? Да я б их порол! Порол нещадно и приговаривал: «А не бреши, зараза!.. Не подличай, не подхалимничай, гордость свою человеческую блюди, гад!» И себя, с-суку, тоже пороть заставил бы, чтоб аж обмочился, за то, что такое же падло, как и все! Оттого и хандра меня съедает, грызет, как вошь, как червь поганый… А в лесу если, так ты сам по себе: что ни сделал — все твое. Плохое сделал — твое. Хорошее что — тоже твое! А тут отвечай за чью-то подлость или дурость. Правильно это?

— Ну а как бы вы в лесу жили?

— Хо, очень даже просто: на зверя ходил бы, капканы ставил, рыбу ловил… Муки выменял, сахару. Не пропал бы!

— Как же вы были бы сами по себе, если и муку и сахар выменивать пришлось бы у кого-то? Патроны, одежду… Даже крючки и то… Выходит, одному все равно не прожить. Да и кому вы тогда нужны были бы? Раз вам никто не нужен, то и вы, значит, пришей кобыле хвост. И зачем вы тогда вообще?

— Как зачем?..

Прокоп умолк, долго и трудно соображал, покачиваясь, опустив голову и выпятив нижнюю губу, а руки шевелились, жестикулировали, будто спорили с хозяином, выдавая тяжелую работу мысли.

— А колхозу, а? — поднял на сына взгляд. — Говоришь, никому, а колхозу, а? Врешь, без меня тут разворовали бы все, разнесли бы в подолах, по шматкам. А раз я приставлен охранять — значит, государственное это дело, пользу общую соблюдаю, и сам я, стало быть, человек нужный. Усек? Никому — это ты брешешь. Молод ты, сопля еще, чтоб батька осуждать… Ладно, поедем вдвоем, а?

— Так мне в понедельник в школу, — забавляясь, но на полном серьезе отвечал сын. — А там экзамены. Аттестат надо получить. Сами же говорили.

— Ну и шут с тобой! Раз так — я с Чертом. Он не подведет. Ему аттестат не требуется. Верно, Черт? Аттестат нам до заднего места. Да я и сам еще ого-го! Я еще кого хочь на лопатки кину! А ну, давай померяемся!

— Охота была!

— Значит, струсил, мазунчик паршивый!

— А сколько таких, как вы, на кило идет?

— Ах ты!.. Да я тебя…

Потом, позже, Толька не мог понять, что побудило его затеять борьбу с изрядно подгулявшим родителем.

— А ну, держись! — подзуживал, похохатывал Прокоп. — Без поддавок!..

Они топтались посреди двора, примериваясь, скрестив вытянутые руки, возле прыгал Черт, повизгивал, хватал за штанину. Улучив момент, Толька обхватил отца, поднял перед собой и понес в открытые сени. Тот смеялся, довольный, но на пороге вдруг заупрямился, уперся в косяк.

— Ты что ж это батька, как мешок!.. — выдохнул Прокоп сдавленно, рванулся, и жесткая корявая пятерня впилась Тольке в лицо, смяла, больно сжала, оранжевые круги поплыли перед глазами. И от этого непредвиденного оскорбления, от незаслуженной обиды Толька пришел в ярость и, не помня себя, в два счета свалил сопротивлявшуюся ношу на пол, прижал, оседлал, крепко держа за лацканы пиджака. «Ну а дальше?.. — подумал, когда отхлынул гнев и вернулось сознание. — Бить? Но за что? Глупо как!..» И пока он соображал, как выйти из дурацкого положения, человек под ним изворачивался, сучил ногами, матюкался, а откуда-то снизу, из тьмы кромешной, чьи-то цепкие руки тянулись к лицу, к глазам, остервенело рвали ворот свитера, и что-то звериное было в сиплом рыке, в ругани, в безжалостных с крепкими ногтями негнущихся пальцах, что упрямо искали горло. Толька вырвался и выбежал во двор.