Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

«Может, и накостыляете, вам что? — спокойно отвечал сын. — Только я вам это когда-нибудь припомню, так и знайте!»

А однажды Толька пришел из школы и сообщил, что дали домашнее задание: написать сочинение о родителях или родственниках, участниках войны.

«Расскажите, как вы воевали. Если фотографии есть, можно наклеить. Там у вас что-то было…»

«Про меня, что ли, писать будешь?» — подивился Прокоп. Он был польщен.

«А то про кого же! Не про дядька Якима или Тодора, если про батька можно…»

Был в году один праздник, который объездчик Прокоп Багний выделял особо, ибо считал себя пусть и в ничтожной мере, но все же причастным к его основанию. Когда он в новом пиджаке, при наградах, выбритый, пахнущий одеколоном, сидел в президиуме на клубной сцене среди других ветеранов войны, неузнаваемо степенный, отрешенный от обыденной мелочной суеты и будто очищенный от житейской скверны, односельчане готовы были простить объездчику многие обиды и прегрешения. Да Прокоп и сам чувствовал, что странные перемены происходили в нем самом в эти дни, он словно вырастал в собственных глазах, проникался уважением к собственной особе, и чем больше увеличивалось временное расстояние между сегодняшним и фронтовыми годами, тем значительней представлялось все то, что было лично им пережито тогда, в войну. Те трудные годы были частью ею жизни, притом лучшей ее частью, потому что наполнены были ясным, понятным содержанием, чего нельзя было сказать о последующих: какой-то, черт бы его побрал, Демешко, отнимавший у баб серпы и мешки с травой и налагавший штрафы за малейшую провинность, и он, Прокоп, его подручный, гонявшийся за теми же бабами с вязанками, гичкой или бураком… Да он просто вбил себе в башку, будто делает что-то нужное, что пользу государственную блюдет, а если разобраться, то он просто порченый орех: с виду крепкий, а раздавишь — внутри одна плесень. Конечно, и в войну была своя обыденщина, военная, но с годами она, точно шелуха на ветру, отсеивалась, отлетала, забывалась, и оставалось главное — четкий, не вызывавший никаких сомнений смысл, сообщавший всей военной жизни разумность, содержательность. А потом? Как же так получилось, что потом, когда кончилась война, обмельчал, спаршивел Прокоп Багний? Что-то, видимо, делал он не так, а что, где и когда?

«Скажу тебе так, — начал Прокоп, когда Толька приготовился записывать, — и ты заруби себе это на носу: дома мы грыземся между собой, пакостничаем… Но если случится такая беда, как война, тут уж шалишь: всю дурость, всю ерунду из головы вон! Это я тебе говорю промеж себя, чтоб знал: в роду Багниев, пусть там что хочешь говорят, а не было еще ни одного, который бы в штаны наложил, увиливал или ловчил. И дядька Яким, и Иван, и Тодор — никто как с поносом не бегал, не прятался. Встали и пошли. А на войне я видал всяких, из-за одной сволоты чуть в штрафную не угодил. Война — это, брат, не забава, не пирушка. Это такая штука… Сурьезная! На войне помни одно: убивай, не то тебя убьют. Не дай тебе бог изведать ее! Понимаешь, вроде бы тебя меж жернова вкинули — ломает тебя всего, мнет, давит, корежит, и ни туды и ни сюды. Иной, гляди, и выдюжит, а иной навек как контуженый останется! Ну, если и не совсем калека, так рубец на нем кровавый, незаживающий, на всю жизнь. Про все если рассказывать — и за неделю не кончишь. Всякое было… Ну, в бой пошли мы под Ельней, а до того в Черткове стояли. Станция такая: по одну сторону железной дороги Украина, а по другую — Россия. Прошел твой батько всю Украину, Киев брал, потом, значит, Румыния, Венгрия, Моравска Острава… Это уже в Чехословакии. В Берлине не был. Чего не было, того не было, врать не стану. А в Румынии мне, между прочим, пастух один собачку подарил. Лахмой звали. После контузии меня в трофейную команду определили, вот и возил я Лахму с собой. Маленькая, кудлатая, глаза в шерсть упрятаны… Я ее и домой вез, когда демобилизовали. Оставлю, бывало, на перроне возле вещей, а сам иду по надобностям. Прихожу, а возле нее уже толпа целая, а она сама, как звоночек, заливается, малая, а никого не допускает. Смех один!.. А команды только по-румынски и понимала. И надо же — дома уже потерял ее. На одной станции такая давка была — в вагоны по головам лезли. Ну я на мосток, что меж вагонами, кое-как вкинул чемодан и рюкзак. Чемодан тяжелющий, пуда четыре, должно… А тут свисток, отправление. Лахма на перроне была, под ногами вертелась, ну и кинулась на свисток: меня ей не видно, а к свистку она приучена была. И тут как раз поезд тронулся, на ходу еще цепляются, бегут… Я ее зову, кричу, свищу, а вещи уже не снять — все завалили, проход забили, на подножках висят… Самому бы соскочить, так чемодан, рюкзак с гостинцами… Так и осталась Лахма… До сих пор не могу простить себе, что верного друга на трофейное барахло променял! И то, правда, надо понять — уж очень спешил домой: четыре года ждал… Тютелька в тютельку. А то еще однажды было — вот уж и названия не помню… Но тоже в Румынии. Заняли мы городок какой-то, а на площади овчарка привязана к столбу. Чья — никто не знает. Хозяин то ли сбежал, то ли убили. Подхожу — толпа стоит. Гляжу — кобель с телка ростом, серый, по спине как ремень черный… Красавец! Не ест, говорят, не пьет и никого к себе не подпускает. «Как, — говорю, — не подпускает?» Ну и пошел прямо на нее. Подхожу, отвязываю, а она ничего. У ребят глаза на лоб… А она вроде даже ластиться стала, будто хозяина во мне признала. В таком деле что главное? Чтоб не дрогнул ты, чтоб собака твердость твою почуяла…»

«Что вы мне все про собак! — возмутился Толька. — Вы мне про эпизод какой-нибудь расскажите, про подвиг, чтоб я написать мог!»

«Какой там подвиг! Воевали, и все. Так и напиши. Напиши: сорок вторая стрелковая дивизия, восемьсот двенадцатый стрелковый полк, первый батальон, командиром у нас был Волошин Алексей Романович, капитан, геройский мужик, сам из Свердловска — на Урале город такой есть…»

Сочинение Толька все же написал, приклеил и пожелтевшую фронтовую фотографию, на которой изображен был батько в погонах старшины — молодой еще, грудь колесом, с хваткой улыбкой и с едва только наметившимися залысинами на лбу. Прокоп видел, что сын в те дни гордился им, и в душе объездчика будто тепло разлилось.

Когда Тольку провожали в армию, Прокоп закатил проводы на широкую ногу и сам целую неделю не просыхал. Будто знал, что с сыном ему больше не придется свидеться.

— Вот так у него всегда, — ворчал Янчук, — покрутит нос и выдаст такое, что в селе проходу не дадут! Ну какая я ему Гармошка?!

— Ладно, брось, — сказал Толька. — Штанов завалящих у тебя тут не найдется, чтоб сверху надеть? И потом, знаешь, я еще не обедамши…

— Обед сейчас организуем, передам домой, принесут. И штаны найдутся, и куфайка. Однако зачем же так — Гармошка?..