Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

И все же, как Толька ни возмущался, внутреннее чувство справедливости подсказывало, что ничего, собственно, страшного не произошло. Не обязан же председатель с каждым колхозником, входящим в кабинет, здороваться непременно за ручку или заключать в объятия. Да и расстраиваться-то из-за чего? Ну нет бортовых, ну так что? Если перебрать в памяти подробности разговора, то нельзя найти в нем ничего такого, что было бы оскорбительно для Тольки. Наоборот, все было нормально. По-деловому, без похлопываний по плечу, чего Толька не переносит. Так чего же он обозлился?

Понемногу он обрел способность рассуждать трезво. Съездил в район на автобазу, побывал на карьере, погомонил с хлопцами-шоферами и дал Ковтуну согласие.

К ночи повалил снег — закружились, замельтешили крупные рыхлые хлопья, будто там, наверху, кто-то в злобном исступлении рвал в клочья белые простыни.

Черный двор, утонувший в ранних декабрьских сумерках, запестрел белым, посветлел.

— Такая красота, мам! — говорила из сеней Вера, отряхивая от снега фуфайку и платок. — Снежинки такие, как тарелки. Никогда таких еще не видела.

Она внесла с собой в хату запах снежной свежести, белой круговерти, опахнувшей ее на сквознячке у сарая, и, даже раздевшись, все еще ощущала на себе ее дыхание — пронзительное дыхание первого снега, молодого, ядреного, отдающего спелым арбузом.

Разлапистые снежинки лепились снаружи к оконному стеклу и оплывали, сползали вниз.

— Ну, слава богу! — вздохнула Ганна, возившаяся у печи. — Теперь-то уж и мороз нипочем. Что там у тебя на ферме? Пава твоя не растелилась еще?

— Не-е, скоро уж… Мычит все и такими глазами на меня смотрит!.. Боится, должно, а, мам?

— А то как же! Вот рожать будешь — поймешь, что это такое.

— Ну, скажете уж!.. А хорошо, что свет провели! Просто не представляю, как люди раньше могли при лампах соглашаться жить. Сидишь, бывало, как в пещере…

Пока Ганна собирала ужин, Вера, зарумянившаяся с холоду, ходила по хате, поправляя кружевные накидки, занавески, прикасалась к цветам на подоконнике, лепетала что-то, и матери трудно было уследить за мыслью дочери. Так белая капустница в погожий летний день без устали порхает по огородной зелени, и если и прилепится где на листик, то на мгновение, не больше.

Они кончали ужинать, когда в сенцах лязгнула щеколда и кто-то вошел, притворил скрипнувшую петлями наружную дверь. Потоптался, повозился в потемках, то ли стряхивая снег, то ли отыскивая клямку, и наконец постучал. Звук получился невнятным, потому что дверь в хату с незапамятных времен была обшита соломой и мешковиной.

Вера отворила. В сенях стоял Толька.

— Не ждали? Добрый вечер! — сказал он и, не ожидая приглашения, шагнул через порог. — Никак клямку не найду без привычки…

«А оно-то и привыкать не для чего…» — хотела было ответить Ганна незваному гостю.

Вера, опешив, закусила губу, стрельнула глазом на мать.

— Проходи, садись, — пригласила Ганна. — Может, вечерять будешь?

— Ну, если сто грамм нальете — не откажусь.

— Нема, не держим… — соврала Ганна, враз вспомнив про бутылку самогонки, что стояла в каморе на полке. Купила на той неделе у деда Пасечника, приторговывавшего этой «мырзой», как он это зелье зовет, купила, мало ли на что может понадобиться!

— Да я так, на испуг хотел взять, — усмехнулся Толька. — Человек я непьющий, можно сказать.

— Теперь непьющих нема, — отвечала Ганна. — Теперь все пьют — и мужики и бабы. Оно как: мешок с мельницы подвез — угощай, значит. Топливо доставили — опять же к столу проси… Куда ни повернись — давай эту самую «мырзу». Ковтун хоть и запретил всякие магарычи, а все равно привычка свое берет…

Пока гость и хозяйка вели разговор о том о сем, Вера молча убрала со стола посуду, снесла в закуток за печью, а затем, подставив под ноги скамеечку, устроилась с книжкой на лежанке, с виду безразличная, будто приход Тольки Багния ее нисколько не касался.

По оконным стеклам шуршал снег, налипал и оплывал, и только по уголкам рам вырастали округлые снежные закраины. В динамике приглушенно шебаршила музыка, тикали ходики, густо, еще с лета, крапленные мухами. Ганна перематывала в клубок суровые нитки, умиротворенная покоем, теплом и светом, примирившаяся с нежданным визитом председателева шофера: «Ну и пусть посидит, ничего у нас от того не убудет…» Толька рассказывал про недавнюю службу свою, про то, как обживается на гражданке, как крыл сарай и возил камень для будущего погреба, перемежал рассказы анекдотами и забавными историями, и Вера все чаще отрывалась от книги (да и читать она и не думала, взяла, чтоб чем-то руки занять), а лотом и вовсе позабыла про нее, хотя она и лежала раскрытой на коленях, — смеялась шуткам, на которые гость не скупился, и украдкой поглядывала на мать, оценивая то впечатление, которое Толька производил на нее.

А Толька заливался соловьем. Казалось, он и пришел ради того лишь, чтоб посмешить да позабавить тетку Ганну.

— Ну, как у тебя надои на фуражную корову? — спрашивал Веру, стараясь подключить ее к разговору. Он впервые видел ее вот такую — домашнюю, с уложенными на затылок косами, в стареньком платье, туго натянутом на соблазнительно круглые коленки. — Помощь не нужна? А то я тоже доить могу. Я даже козу доил! В Казахстане. Хозяйка — мы рядом с ними стояли — собралась на базар, а меня попросила козу подоить. Шутя попросила. А мне что? Козу? Пажал-лста, делов-то! Беру я в обед котелок и иду в сарай. У них там это из саману, глины то есть. Коза на меня чертом смотрит. Рога — во, вымя — как вон та подушка, а титьки — как две бомбы торчат. Фугасные. Я к ней с подходом: «Козя, козя…» А она глаза вылупила и на меня рогами целится. Я к ней и так и сяк — ни черта! Не подпускает, и баста. Рогами как поддаст-поддаст!.. Ну, думаю, позор солдату — с козой не совладал. Рассердился я, оседлал ее верхом — задом наперед. Голову меж ног зажал, а она меня сзади в казенную часть рогами шпыняет, вертится… Бодай, бодай, маракую, все равно выдою, если уж на характер пошло! Перегнулся я, котелок подставил и ну давай за титьки смыкать… Неудобно, не с руки. И не видно, что там получается. Дергал, дергал, аж вспотел. Глянул в котелок — а там хотя бы капля! Сухо!

Толька показывал, как это он сидел верхом на козе, как перегибался и доил, как коза награждала его тычками — тетка только посмеивалась, а Вера прямо покатывалась со смеху, вытирала проступившие слезы.

«А он ничего вроде хлопец, — думала Ганна. — И на лицо приятный, и в обхождении ловкий. Не то что Олекса Стусь, этот как сядет, так и сидит, нудный, целый вечер, как та сова, аж зло берет!..» Однако стоило ей вспомнить, чей Толька сын, как все существо ее противилось, отвергало всякую мысль о возможном родстве. Женихов плохих нет, женихи — они все хорошие. Непонятно только, откуда плохие мужья берутся!