Владимир Монастырев - Ходи прямо, хлопец

С тех пор как он помог ей призвать к порядку шофера Карасикова, Буртовой в работу Клавдии не вмешивался, но она всегда чувствовала, что может на него положиться, может обратиться к нему, он поддержит. И вот Буртовой уезжает. Не будет рядом хорошего человека. С работой она и сама теперь справляется, но разве только в работе дело?

Буртовой пришел проститься. Клавдии сказал:

— Ты тут не тушуйся.

Она покивала головой и невпопад ответила:

— Спасибо.

Клавдия видела в окно, как садился он в кабину самосвала, как захлопнул дверцу и — уехал.

В тот день шел дождь. Клавдия стояла у окна и думала: «Смоет дождем его следы, и ничего здесь от него не останется». Сердце сжималось от тоски.

Подошла кассирша Ветохина.

— Не горюй, Клавдия, новый тоже, говорят, хороший человек. — В голосе Ветохиной была издевочка.

Клавдия повернулась к ней:

— Уйди!

Ветохина попятилась: страшны были в эту минуту глаза у Клавдии.

Новый начальник был невысок ростом, лицом смугл, черноглаз. Звали его чаще по фамилии — Хабаров. Поначалу. видимо, чтобы утвердить авторитет, ездил он на «Волге», потом пересел на мотоцикл и гонял по объектам на этом огненно-красном чудовище. В машину садился, только если ехал в город по вызову начальства.

При Хабарове «конторские», как называла Клавдия своих недругов, почувствовали себя вольготней. В получку кассирша Ветохина недодала ей двадцать рублей.

— В чем дело? — спросила Клавдия.

— Ты же брала.

— Когда?

— Неделю назад.

— Не брала.

— Короткая у тебя память, товарищ Баранова. — Ветохина достала ведомостичку, показала.

Клавдия увидела свою подпись, и сердце покатилось куда-то вниз: неужели брала и забыла? Не может этого быть, она еще в здравом уме, память у нее хорошая, не могла забыть.

— Не моя подпись, — сказала Клавдия.

Она вырвала у Ветохиной ведомостичку и, хлопнув дверью, выбежала из комнаты. Быстрым шагом пошла Клавдия к новому начальнику.

Странно было видеть на месте Буртового этого человека с цыганским лицом. На минуту показалось, что вот он сейчас скажет: «А начальника еще нет, подожди немного». И уйдет из-за чужого стола.

Но он не ушел, посмотрел на Клавдию и, не предложив сесть, спросил:

— Чего тебе?

Клавдия сказала, что подделали ее подпись и недодали в получку двадцать рублей. Хабаров поморщился. Клавдия знала, конечно, что дел у нового начальника выше головы, что заниматься этой историей у него нет времени, но отступать ей было некуда, и она стояла, не опуская глаз.

— И чего же ты от меня хочешь? — спросил Хабаров.

— Отправьте ведомость на экспертизу.

— Ладно, разберемся. Иди.

Клавдия ушла. В коридоре постояла, прижавшись лбом к холодной стенке. Бесило ее, что не верят. Ну, не получала же она эти двадцать рублей! Кто это ей подстроил? Ветохина? Шумейко? А скорее всего, они вместе состряпали эту ведомостичку.

В коридор вышла и, четко отстукивая каблучками, направилась к начальнику кассирша Ветохина. Видимо, шла объясняться по поводу ведомостички. Клавдия заступила ей дорогу, сгребла в пятерню нейлоновую грудку.

— Ах ты… — хотела сказать крепкое словечко, но увидела перед собой побелевшее личико с дрожащими губами, и стало ей противно. Отодвинула от себя это жалкое личико так, что кассирша стукнулась о стену.

Теперь Ветохина побежала к начальнику жаловаться, что Баранова хотела ее убить.

Кто их знает, этих конторских, — то ли они хотели поизмываться над Клавдией и расписались за нее в одной из ведомостичек, то ли по недоразумению появилась против ее фамилии чужая подпись, — Хабаров вникать в эту историю не собирался: пусть сами разбираются. Но после визита Ветохиной передумал и в самом деле отправил ведомость на экспертизу, решив разрубить этот склочный узел.

…Придя вечером на очередное чаепитие, Никифор Кузьмич Кашлаев застал хозяйку в мрачном настроении.

— А у нас опять неприятности? — спросил он, заглядывая в лицо Клавдии.

— Опять, — подтвердила Клавдия и рассказала историю с двадцатью рублями.

— М-да, больней всего, когда человеку не верят, — проговорил Никифор Кузьмич.

— В том-то и дело, — горячо подхватила Клавдия. — Черт с ними, с двадцатью рублями, не в них главное.

— Ну, двадцать рублей тоже на полу не валяются, — возразил Никифор Кузьмич. — Вы не миллионер, Клавдия Максимовна, чтобы легко деньгами бросаться. Тут, я лично думаю, ваши неприятели двойной урон хотели вам нанести: двадцати рублей лишить и обманщицей выставить. И расчет у них был на то, что вы неправды перенести не сумеете — такой уж у вас характер — и наделаете, извините, глупостей. Хорошо еще, что не наделали.

— Уже.

— Что уже?

— Я же вам не все рассказала. В коридоре кассиршу поймала, ну, и…

— Прибили?

— Нет, припугнула.

— Ох, а я перепугался. Если б вы ее ударили, она в суд могла подать, а вам еще суда не хватало.

Говорил Никифор Кузьмич с полным доброжелательством, неподдельно переживал за Клавдию, и ей от сочувствия стало вроде бы полегче: все-таки рядом была живая, казалось, понимающая душа. Сегодня она не торопилась его выпроводить, и он, чувствуя это, неспешно пил чай со своим любимым зефиром и рассуждал:

— В том-то и беда, что зло рождает зло, а потом уже ни начала, ни конца не найдешь. Я лично не разделяю мнения Льва Толстого насчет непротивления злу насилием. Злу надо противиться. Но выявить и обезопасить зло нельзя одним злом, без добра и без любви.

— Это как же понимать? — спросила Клавдия. — Чтобы Ветохину разоблачить, я ей в любви должна объясниться?

— Острый у вас язык, Клавдия Максимовна. — Никифор Кузьмич покачал головой. — В любви объясняться не надо, но и стукать кассиршу головой об стенку тоже не следовало.

— Тут я с вами согласна, не следовало. Но — не удержалась.

— А ведь вы не злой человек.

— Для кого как, — усмехнулась Клавдия. — Плохо вы меня знаете, пыли от меня не видали.

— Не могу согласиться. Больше того, скажу, что вы сами себя плохо знаете.

— Даже так? — удивилась Клавдия.

— Вот так, — решительно подтвердил Никифор Кузьмич. — Должен вам сказать, что такое неведение насчет своей доброты вообще русскому человеку свойственно. На примере постараюсь вам доказать. Вот была большая и очень жестокая война. Каких только бесчинств на нашей земле не творили фашисты — жгли, грабили, вешали, насиловали — все было. И народ наш ожесточился. И в газетах, помните, и на плакатах были жестокие призывы: убей, отомсти! Вошли мы в Германию. Объявились и такие, что кинулись было и жечь и насиловать, но их быстро окоротили. Приказы были на этот счет строгие, они, конечно, роль сыграли. Но никакие, самые суровые приказы не возымели бы действия, если бы сами солдаты, огромным большинством своим, этим бесчинствам не воспрепятствовали. Собственными глазами видел, как мародерам били морду их же товарищи, как солдат, у которого семья погибла в оккупации, совал немецкому ребенку кусок сахару… Вы думаете, почему фашистам не удалось организовать партизанское движение, когда наши войска вошли в Германию? Народ у них не трусливый. Пространства маловато, это верно, но не только в пространстве дело. Суть еще и в том, что русский солдат даже в такой жестокой войне не убил в себе доброты, и эта его доброта помогла выявить и обезопасить фашистское зло. Так я понимаю.