Михаил Миляков - Лавина

— Это… — Паша роется в рюкзаке, перекладывает что-то. — Как его…

«Индивидуальный пакет ищет», — решает Сергей. И спускается к Паше.

— Сейчас я тебе помогу. У меня снаружи в кармане. — Сергей высвобождается из рюкзачных лямок.

— Да нет, варенье… — заикаясь старается объяснить Паша. — Варенье, наверное, разбилось. — Вытаскивает из глубины рюкзака действительно разбившуюся банку варенья в полиэтиленовом пакете. Пакет тоже прорвался, и темно-фиолетовое варенье капает из него. — Хотел на вершине угостить. Светлана Максимовна… Из лесной черники, с травами разными. День рождения…

Голос Воронова:

— Что у вас там? Цел Кокарекин и может идти, надо поторапливаться. Нечего время по пустякам терять.

Сергей вдвинулся плечом в вертикальную узкость, смотрит на Пашу, слегка подмигивая ему, хоть и не видно из-за темных стекол, и улыбается. Достал тюбик с ланолином. Смазал ссадины на Пашином лице и свои руки тоже.

— Что? Может, в самом деле двинемся?

— Подожди.

Паша сидел, забившись в углубление, подальше от края. Губы подергивались, кровоточила ободранная скула. Он как-то обмяк весь. Клапан с кармана оторван, на каске основательная вмятина; рюкзак перемазан вареньем, — вот, пожалуй, и все потери, не считая ушибов и ссадин. Ну да тело заплывчато, память забывчива. Тело и вправду зарастает быстро, а вот с памятью…

— Что, пробирает? — посмеивается вверху Жора Бардошин. Ему не терпится лезть дальше, но дальше, если по наклонной полочке, так навальчик камней, заденет какой — вполне возможно, что шандарахнет в тех, что развлекаются внизу на уступе. Жора приглядел другой вариант, влево, но посложнее, и Воронов ни в какую. «Дух коллективизма обуял Воронова», — ухмыляется Жора. Подумаешь, поболтался немножко Кокарекин в воздухе, нет, должны ждать, покуда полностью оклемается, чтобы, значит, всем хором, смело, товарищи, в ногу.

— Я маленечко сорвался, сейчас Пашка, — рассуждает Жора. — Третьему не миновать. Чья очередь? Пусть готовится. Эй, Пашок! Скоро ты?

Сергею вспомнилось, как в первый год занятий альпинизмом, еще студентом, провалился в трещину на леднике. Неглубоко, задержала снежная пробка. Все очень удачно, через считанные минуты его вытащили, и тоже никаких повреждений, ни даже ушибов. Но когда очутился наверху, среди своих, поразило, что все по-прежнему, ничто вокруг не изменилось. Горы и занесенная мокнущим снегом гладь ледника, легкий ветерок — как до падения в трещину, и совсем такими же оставались ребята и девушки, окружившие его, разве только физиономии оживленно-тревожные. Совсем так же светило солнце, накатывался, освежая, ветерок и высились горы все такие же величественные, холодные, ясные, как несколько минут назад, когда он шел, увязая в разбрякшем снегу, и впереди мерно покачивалась спина инструктора, желая сократить (инструктор обошел пятно более светлого снега), шагнул напрямик и внезапно оказался один в темноте. Лишь его испуганное дыхание и синее полымя неба в пробитой им дыре. Он в эти несколько секунд пережил нечто, о чем не расскажешь, живописуя любые подробности падения. Вывод? Пожалуйста. Гулкая тишина трещины пригасила наивную веру в беспредельность собственного бытия, и в обрадовавшуюся пустоту не пришло еще ничего другого.

Старательно маскируя свое состояние, шел Сергей в цепочке людей, от которых чувствовал себя бесконечно отделением своим новым знанием, шел, чужой всему. Ночью воображение с въедливой натуральностью заставляло вновь и вновь переживать падение. И — как если бы спасительной снежной пробки не было и не было веревки, что так мешала при ходьбе и благодаря которой его вытащили в две минуты, — зеленая глубина головокружительно разверзалась, он падал, падал…

В том первом его сезоне ледники нагоняли острое нервное напряжение. Повсюду чудились трещины. Чуть иного оттенка снег, ступаешь, и кажется — сейчас, вот сейчас…

Это вспомнил Сергей, глядя, как Паша подвинулся было к краю, заглянул вниз и прижался к скале опять, вспомнил и мысленно произнес словно некое заклинание обет, едва ли не символ веры, произнес горячо, страстно, как никогда не решился бы вслух: «Великое дело — помочь человеку в страшную его минуту!.. — И все-таки поспешил низвести ближе к действительности, к насущным, так сказать, заботам. — Великое дело — страховочная веревка!»

— Эх, не успел сфотографировать! — веселился Жора Бардошин. — Классная фотография получилась бы. Специально для альбома Нахал Нахалыча. «На данном снимке, дорогие товарищи, наш выдающийся альпинист, Павел Ревмирович Кокарекин совершает разработанный лично им способ спуска «на спине по воздуху».

«Бардошину что, — подумал Сергей, — чужая беда не беда. У африканцев поговорка есть, он же и приводил: чем выше взбирается обезьяна на дерево, тем больше видна ее задница».

Воронов протирал очки замшей. Неровные, торопливые движения. Само занятие, такое мирное, житейское, не от мелькнувшей близко беды, выдавало тем не менее трудное, долго сдерживаемое смятение. Очень близорукие глаза полны не то что мягкости — беззащитности даже. И весь он в эти минуты был ненападающий, непротиворечащий) не стремящийся ни к какому диктату… Но таким его могли видеть только горы.

— Паша, ты как? Не пора ли? — Он надел очки, опустил защитные фильтры и превратился в обычного Воронова. Сильного, цельного, без единого изъяна. — Будем подниматься? — повторил свой вопрос.

— Сейчас. Погоди немножко.

— Ты скажи толком, что у тебя?

Кокарекин отвечал, что все в порядке. Нога чуть-чуть…

— Помощь требуется?

— Нет, нет. Не надо. Я сейчас.

— Скис окончательно, — не унимался Бардошин. — Долго собираешься отдыхать?

— Жора, прекрати! — резко остановил его Воронов. Перевесился вниз, чтобы видеть Кокарекина. — Кости целы? Сгоряча, бывает, не заметишь.

— Пустяки, — благодарно отвечал тот. И снова как бы между прочим: — Чуточку еще отдохнем, хорошо?

— Ха! Ничего себе «сгоряча»! — опять дал себе волю Бардошин. — Полчаса уже болтаемся тут.

Павел Ревмирович явно оттягивал время. Все в нем противилось необходимости лезть по тем же самым скалам…

— …Идем. Пора, — сказал Сергей. Надел рукавицы, перекинул веревку через плечо, приготовился охранять. — Вставай, Паша. Рюкзак не надо, оставь. Потом вытащим. Подвяжи вот репшнур, сейчас я тебе кину. Поднимешься к полочке, с которой я тебя охранял, дальше я.

Трудно было Паше Кокарекину отлепиться от спасительного уступа. Трудно преодолеть сковывающее недоверие к скалам, что только что сбросили его, к себе…

Руки в багровых ссадинах, грудь ломит, больно вздохнуть, может быть, сломаны ребра? Под мышками дерет невыносимо, наверняка веревкой сорвало кожу. Ноет ушибленная нога. Но главное — то, что наполняет его, делает деревянными мышцы, сотрясает, кажется, еще сильнейшей дрожью, всякое препятствие превращая в тот самый заледенелый отвес.