Михаил Миляков - Лавина

Воронов, за ним Сергей с Пашей Кокарекиным почти не отставали от гнавшего что было духу вверх и вперед Жоры Бардошина. Идти по подготовленному, с надежным, большею частью верхним охранением даже на весьма непростых участках куда легче, нежели самому прокладывать путь, и это отчасти уравнивало во времени с прытью Жоры. Отчасти, потому что связка, Невраев — Кокарекин все-таки отставала. Идя последним, Павел Ревмирович принужден выбивать крючья, мешкотное занятие. Время от времени Сергей выпускал его вперед, но Воронов, не желая задерживать своего ведущего, неохотно соглашался подстраховывать Пашу. Паше приходилось самому лезть от крюка к крюку, что не слишком ловко у него получалось.

…«Держи-и-и!» — зловещее, не человеком выкрикнутое слово взорвалось в ушах. И — тишина, наполненная боем собственного сердца.

Глаза Сергея метнулись на крик, пальцы плотно охватили веревку, все существо его пружинно изготовилось к рывку, мучительно отсчитывая мгновенья. Паша — раскинув руки, весь в воздухе — падал. Сергей как раз собирался крикнуть, чтобы поторапливался. И вот — запрокинувшись назад, хватая руками пустой воздух, падал. Рывок. Хлопающий удар (головой, рюкзаком?), шипение стравливаемой веревки. Еще удары. Цоканье камней…

И это все — с тобой. Это ты сорвался и стремительно падаешь в пасть бездны. Это ты! С тобой случилось. Потому спазм отвратительный сводит горло, не дает слово произнести. Ты смотришь, стискивая обожженными пальцами веревку, и не веришь: жив товарищ. Двигается! Вон елозит по уступу, стараясь подальше убраться от края. Живой! Молодец, Пашуня! Браво, сукин ты сын!

— Как там? Очень разбился? — доносится сверху сильнейший вороновский скрип. — Тебе видно, Сережа? Благополучен? Пусть на крюк перестегнется ближайший. Есть там поблизости? — Спустя минуту, в которую так никто ему и не ответил: — Помощь требуется? Спуститься мне? Я не вижу отсюда.

А Сергей по-прежнему: одна нога полностью выпрямлена, другая согнута, лицом повернут к Паше, и туда же, только вверх, к верхнему крюку тянется оранжевая альпинистская веревка, подрагивая, как тетива.

Штормовка на спине Сергея задралась, открыв голое тело. Веревки осталось всего ничего: порядочно стравил. Но это все ерунда, и ушибы Пашины ерунда — если только ушибы — и обожженная веревкой кожа на руке.

— Хорошо сработано, Сергей! — констатирует Воронов без малейшей аффектации, с обычной степенью скрипа в голосе. — Правильно действовал. За исключением… Что у тебя с рукой? Рукавица где? Снял? Ну-ну, впредь наука.

А было так. Связка Воронов — Бардошин ушла значительно вперед. Сергею с Пашей приходилось поторапливаться, иначе первая связка могла оказаться точно над их головами, Воронов заставил бы пережидать — нельзя же двигаться друг под другом — и уж раззуделся бы на законном основании. Сергей энергично прошел почти на всю длину веревки, ближе не было места для охранения, дождался Пашу, выпустил его вперед (площадка мала, чтобы принять еще одного). Паша Кокарекин оказался без верхнего охранения, почти в положении первопроходца (если бы не крюки, забитые Жорой довольно редко). Несколькими метрами выше обозначился небольшой уступ. Решил добраться до него. Крутая, хотя и короткая стенка, и ни трещинки, ни зацепа. Снег, а не то изморозь делали ее скользкой. Заглянул за перегиб справа, и вроде бы показалось ему, получше там, не столь круто, и расщелина отличная виднелась. Хотел крикнуть Сергею, что рюкзак, может, потом на веревке вытянуть? И постеснялся. Сергей следил за ним молча. Когда Паша начал уходить за угол, тоже ни слова.

Паша как-то очень быстро устал. Одолевая усталость, цеплялся за мелкие неровности, выбоины в камне, полегоньку траверсировал вправо. Прощелкнул веревку через карабин на лепестковом крюке, забитом в еле различимую волосяную трещину, — подивился, что же Воронов, как проглядел такое легкомыслие? Полз, корячился, лишь бы на десяток еще сантиметров приблизиться к расщелине. Она хорошо видна, хотя все еще несколько в стороне, просторная, удобная. Там он передохнет, дождется Сергея.

Подтянувшись на пальцах, Паша вслепую возил ботинками по скользкому камню, не находя, на что опереться. Мышцы сводило, и, что самое противное, начало трясти. Сперва ноги, потом всего. Отведя голову, поглядел вниз. Внизу было очень пусто. Скальные зубцы и в мглистой глубине — ледник. Глубина эта и зубцы словно гипнотизируют его. Он чувствует их алчное нетерпение, и, не выдержав, отводит взгляд. Опять перед глазами камень, припорошенный снегом, кое-где в ледяных потеках. Камень впереди, камень сверху, с боков. До спасительной расщелины немногим более метра. Но он не в состоянии преодолеть и четверти этого расстояния — совершенно гладкая, скользкая стена. Ноги, руки, все тело отвратительно трясет. Крикнуть? Что толку!

Так, распятый на почти отвесной скале, он удерживался, не понимая, что делать дальше, как подтянуться к расщелине или спуститься; ничего не понимая и не зная, удерживался сведенными болью и ужасом трясущимися руками; удерживался и когда почувствовал, что нет больше ни дыхания, ни сил; удерживался, удерживался, пока скала сама не начала отходить от него и он понял, что валится навзничь. Закричал, в уме продолжая цепляться за скалу, за последнюю опору на свете, и в памяти скользнуло: оттолкнуться, отпрыгнуть, чтобы не на голову падать…

Паша пролетел, вырвав первый слабо державший крюк; на втором же, лепестковом — рывок, который притянул и с маху ударил о скалу. Каской, кажется, потому что оглоушило, а может, потерял сознание.

Но уже через несколько коротких секунд — время, в которое его бесчувственное тело проскальзывало по скале, отлетало и, притягиваемое веревкой, наподобие маятника, ударялось снова, а веревка неслась вдоль спины и через руки Сергея, и Сергей гасил бешеный ее потяг, гасил, задерживая, прихватывая веревку кричащими от боли пальцами, гасил, тело Паши падало уже медленнее, цеплялось о разные выступы и все более замедляло падение, пока не свалилось на неширокий уступ, задержалось было на краю и, проскользив еще сколько-то, повисло, раскачиваясь, — после этих долгих и стремительных секунд Паша пришел в себя. Избитый, если не поуродованный, взобрался на уступ, с которого только что соскользнул. И замер, прижимаясь спиной к скале. Словно стараясь уйти, втиснуться в нее. Не чувствуя боли и ничего толком не понимая.

Чудесная ровная тишина, в которой никто не падает и все снова живы!

Радостное удовлетворение затопляет Сергея. Давно не испытывал ничего подобного, разве что когда удалось окоротить леспромхозовских деятелей; совсем, помнится, собирался отбой трубить и подфортунило. Заодно, пока они там в головах чесали, добился включения в план лесовосстановительных мероприятий. Но сейчас — другое. Куда полнее, пронзительнее довольство собой. А еще почти любовное чувство к Паше. К Павлу Ревмировичу. Вот он, живехонек, Паша, возится со своим рюкзаком. (В глазах снова, теперь уже призраком, проносится его беспомощное тело. Это так просто. Хотя в реальность до конца не веришь.)