Михаил Миляков - Лавина

Худо-бедно, а дело идет. С иным, конечно, напором, чем если бы стену штурмовали, а все-таки пробиваются, траверсируя в обход крутые, занесенные снегом скалы. Метр за метром остаются позади, метр за метром продвигаются кверху.

Сергей Невраев в какой-то степени рад, что так все повернулось. И как не радоваться, когда такая красотища кругом, такой завораживающий покой!.. Странно, но, казалось бы, совершенно неуместная исповедь Паши Кокарекина нет-нет возникает в памяти. Некоторое как бы утешение находит Сергей, пережевывая вчерашние Пашины сентенции. Одно непременное условие необходимо — чтобы Жора Бардошин не маячил перед глазами.

Тут еще — как подарок ему: обдутый, без снежинки участок льда между грядами скал — из чистейшего хрусталя отлит, а ударил слегка ледорубом — рубится отлично, ноздреватый, мягкий. Самая его, Невраева, стихия такой лед, крутой, опасный, но без коварства. У каждого альпиниста свои пристрастия: иного хлебом не корми, подавай ему отвесные скалы, другой день-деньской будет пробиваться где-нибудь на семи тысячах по пояс в снегу, и ничего, только покряхтывает, Сергею же люб крутяк ледяной. Никакого сосания под ложечкой и прочей чепухи. Напротив, бодрит, увлекает и отвлекает.

Вспыхивают осколки льда из-под ледоруба, несутся, звеня и подскакивая, вниз и где-то там, далеко, исчезают, сорвавшись незнамо куда. Рот часто и жадно хватает разреженный воздух — легкий, прозрачный, он пахнет снегом и солнцем. Мышцы, нервы — все до последней жилки в работе, трудной и желанной (желанной еще и потому, что отжимает и вытесняет всяческую скверну из мыслей, из сердца). В краткие минуты роздыха, пока поднимается по вырубленным тобою ступеням твой верный товарищ, ты, вполглаза следя за его манипуляциями и выбирая веревку, нет-нет посматриваешь вокруг, и снова вопреки недавним настроениям восхитительное чувство полноты жизни овладевает. Не хочешь, но живешь полной мерой, всякой секундой, каждым дыханием. И всякая секунда, раня красотой и неодолимостью бытия, неисчезающим отпечатком остается глубоко внутри. Ты словно бы навсегда, на веки вечные вырвался из глухих мрачных стен, за которыми позабыл, что существует такая ширь и ясность, и свободен, свободен! Слит с холодным и прекрасным миром и свободен…

Так чувствовал я «среди снега и скал», когда далеко позади оказывалась торопливая моя жизнь с опостылевшими суетными заботами и несбывшимися надеждами, а вокруг — первозданность, чистота, холод и незыблемость, которую невольно отождествляешь с верностью. Так же, разве только еще острее, трепетнее, невыразимее воспринимал горный пейзаж и себя в нем Сергей Невраев в те немногие минуты, когда удавалось отвлечься от своих, высасывающих душу сложностей. Впрочем, о том и идет наш рассказ, хоть и со многими пояснительными отступлениями и экивоками, и попытками как-то упростить в целях более ясного восприятия происходившее тогда между Сергеем и его спутниками.

Вдуматься: горы, сложное восхождение, требующее полного напряжения сил, душевных и физических, и его запутавшаяся любовь, сомнения, гордость, химеры, которые рождала сжигавшая его ревность, еще неудача или удача, откуда посмотреть, связанная с отказом Воронова штурмовать стену… Ведь, казалось бы, решился на ужасную свою месть, уже детали, подробности проносились во взлихорадоченном воображении. Гнал прочь любую иную вероятность, гнал, не позволяя себе думать, потому что не сомнения даже, но отвращение сторожило близко, не логика — но внутренний свет слепил. Утром… поднялись, только-только сереть начало небо, а ночью тишина, звезды; завтракали — Сергей, ни на кого не глядя, с гудящей головой, поглотал что-то, — принялись снимать лагерь, укладывать рюкзаки, распределять «слесарню», крючья там, карабины, прочую амуницию, необходимую для штурма стены; Воронов, до того момента вообще ни гугу о стене и восхождении, тысячу раз говорено-переговорено, поглядывал только, да и темно, толком не разглядеть, тут как-то между прочим, словно бы дело касалось, ну там банку сгущенки куда положить, подчеркнуто обычным, в меру скрипучим голосом изрек, к Жоре Бардошину обращаясь: крючья шлямбурные на дно рюкзака, не понадобятся. И в виде краткого пояснения добавил, что стена занесена снегом и отменяется. Так-таки просто отменяется, и они пойдут в обход.

Не хуже разорвавшейся бомбы на Сергея подействовало. Возмущение, негодование, горечь, а в глубине, неосознанная, взметнулась и тотчас же и пропала радость. Или нет: облегчение, радость потом. Но превыше всего бурное возмущение. Все те силы, что вели тайную войну против него или за — кто знает, — обратились в возмущение. Тогда-то и выдал себя. Ведь не он, но Бардошин быт самым ревностным приверженцем штурма стены, Бардошину стеночка более, чем кому-либо, требовалась, Бардошину, и пристало слова разные произносить, но он молчал и с прескверным любопытством взглядывал на разбушевавшегося Сергея.

— Ты что же, — не выдержал обвинений Воронов, — хочешь, чтобы я сказал «сорок веков смотрят на нас с высоты этой стены», — переиначил он, — и послал на верную гибель Бардошина? Пусть и первоклассный скалолаз, но и он не вытянет. И ты, тебя, допустим, в штурмовую двойку… В лучшем случае на угрызения. Горше которых… Врагу не пожелаю испытать их. — И оборвал, быть может, готовое вырваться признание. А жаль, оно-то, возможно, и расставило бы по местам. — Полноценное охранение разве организуешь? — продолжал не в объяснение уже, чего объяснять, и без того ясно и понятно, но вуалируя и уводя в сторону (так, по крайней мере, воспринял Сергей).

— Посмотри, как запорошена! Ни единой трещинки не углядишь. — И повел и повел про недостаточность их слесарного оборудования при сложившихся условиях, про время, потерянное из-за непогоды и так далее, методически и настырно выдавая общеизвестные истины.

Да, ударом неожиданным оказался для Сергея столь однозначно высказанный Вороновым приговор. Разумеется, следовало ожидать нечто в этом роде, но Сергей, повторяю, в плену переживаний и тайных помыслов, нервные силы целиком направлены на них, не просто было ему выйти из тягостной этой сосредоточенности. И вот — крушение и освобождение.

А там еще пунктик обозначился немаловажный — Павел Ревмирович, его реакция. Не за советом, само собой, обращался к нему Сергей Невраев в напряженнейшие эти минуты и не оценок себе искал, но настрой Пашин меняющийся пытался почувствовать. И вот вроде бы разочарован Павел Ревмирович и рад одновременно. Рад, безусловно рад, что стену побоку. А спустя время, когда вник поглубже, как-то весь сжался, скукожился, погрустнел, и обычная веселость, шутки-прибаутки, стремление поддразнить оставили его.