Михаил Миляков - Лавина

Признания Жорика отнюдь не выглядели беспринципным охаиванием либо возведением ложных наветов, то было лишь мнение человека разборчивого, критичного, имеющего в виду мерки высокие, соответствующие представлениям об избраннике такой женщины, как Регина.

Основная линия — эгоистичное отгораживание Сергея от всего, что может нарушить его покой, помешать заниматься тем, что по душе. С болью рассказал о девушке, с которой Сергей проводил время, — разбитная простушечка из Архангельска, увлеклась им, как видно, не на шутку; но вот случилась беда… Накануне был «вечер отдыха», Сергей вытанцовывал с нею и только с нею. Девица хоть и в теле, но легкая, послушная. Специально для них ставили записи, смотрели, восхищались… А на следующий день приносят бедняжку со скальных занятий — выбито плечо, ключица пополам, пальцы на руке поуродованы. И Сергей… При всем его, Жорином, желании ни в чем мужа Регины не обвинять — подобная черствость претит! Сергей не пожелал даже проводить несчастную девочку в больницу. Бледнела, краснела, в глазах слезы, когда прощались… На завтра было назначено тренировочное восхождение, совершенно ерундовый пупырь, сделали за полдня, но для него это было достаточной причиной: он не вправе, не имеет возможности и так далее. Сердце-то у человека должно быть или как?

Регина с ее болезненно чутким, как у большинства артистических натур, самолюбием, внимала ему, не оскорбляясь, покоренная грустным недоумением и обидой. Обидой на судьбу, что нелепым образом распоряжается человеческим счастьем. Он понимает: ничего поделать нельзя и соглашается с печальным порядком вещей, но он скорбит.

На Жорика снизошло лихое вдохновение. Мгновенно приспосабливается к меняющемуся настроению Регины, грустит вместе с нею и веселится, едва грусть сменяют насмешливость и здоровый юмор, в общем-то свойственные ей. Тогда его искрометные шутки, остроты — мертвого расшевелят. Новый виток — и дельные, претендующие на глубину соображения по поводу и без повода тоже, пожалуйста.

В некоторые моменты голос его становился бархатистым, появлялись приятные горловые обертоны, а вся повадка — на редкость мягкой и послушной, совершенно как у котика, который мурлычет, выгибая спину, и просится на колени. Именно котиком звала его в свое время одна из подружек. Впрочем, нет, зачем же о том, что было и быльем поросло? Точь-в-точь как у барса, бесстрашного и сильного снежного барса, ручного, разумеется, влюбленно ласкающегося к своей хозяйке.

А вечерние тени становились длиннее, гуще, кусты лавра позади скамейки, казалось, непроницаемой стеной отгораживали от остального мира, цикады оставили дневную неуверенность и гремели хорами, и аромат роз, мимолетный, относимый куда-то в сторону, настаивался в неподвижном воздухе, пьянил и лихорадил сознание. На сером предночном небе заиграли первые звезды.

Томление южного вечера, особенные, все менее многословные, приобретающие оттого большую значимость разговоры, как бы даже исподволь настраивали на доверительный меланхолический лад, когда и жаль чего-то, и тянешься, ищешь, как спасения, нежности, и веришь безотчетно, и ждешь. Пусть мир устроен не слишком удачно, полон угрозы и дурных предзнаменований, не мы тому причиной, и мы ничего не можем, разве только быть беспомощными участниками разыгрываемой драмы. Так хоть какую-то радость получить от того, что нас окружает, что еще дано видеть, обонять… И будем благодарны этому вечеру, кто знает, не последнему ли, и тишине, лишь острее подчеркиваемой музыкой цикад и дальним немешающим радио, еще незнаемому прежде мучительно-сладостному чувству, что дрожит в душе, но более всего тому, кто рядом, кто разделяет и наполняет этот благодатный, благоуханный час…

— …не буду, не буду, я только обниму тебя, — шепчет Жорик. — Ты не представляешь, сколько я мечтал быть вот так с тобой. Я сходил с ума, честное слово. Я без конца в Москве, в горах, воображал тебя, твое лицо, голос и как видел на сцене… Ты не думай, я теперь очень даже разбираюсь в балете, не то что раньше. И мне никогда не приходилось искать тебя на сцене — узнавал сразу, мгновенно, хоть все вы в одинаковых пачках, узнавал по посадке головы, свойственной одной тебе, гордой, независимой… и прекрасной. По необыкновенной завершенности движений. Да ты знаешь. Знаешь, конечно. Поворот головы… когда появилась на трапе… самолета, — вернулся Жорик к настоящему времени, ибо лишь оно действительно его интересовало. Не воспоминаниями же он приехал сюда заниматься.

— Эти осторожные и точные шажки по-балетному развернутых студней… Каждый шаг по сердцу моему! — ударился нечаянно в поэзию. И нахохлился, надулся. Потому что, или так показалось ему, ощутил некое движение, взмах ресниц, явно не соответствующие моменту, а как бы даже наоборот — результат подавляемого раздражения, не то насмешки. — Ты постоянно отворачиваешься от меня, не хочешь смотреть. И сейчас, и раньше. Ты спускалась по трапу, я стоял рядом в метре-двух, скользнула взглядом, будто какой-нибудь, не знаю, дед Мазай перед тобой, я даже не понял, узнала ты меня? Прости, я все это говорю…

Дальше и вовсе вопреки своим великолепно разработанным и отлаженным теориям, как если бы был совершенно уверен, что признания его уместны, их ждут и чего ради молчать, когда переполнен и жаждет раскрыться, — на искренность перешел.

— Наболело. Стало как болезнь, как опухоль, которая сдавливает мне сердце, и я ничего не способен более чувствовать, ничем жить, кроме своей невыносимой, сумасшедшей любви. Я потерял счет дням, месяцам, эта пытка, эта радость… Бывало, стою у театра, — заранее приезжал, зная все спектакли, где ты танцуешь, с утра радостно ждал часа, когда можно ехать, — и вот ты выходила… Помню, как-то взял и спрятался: пусть думает, будто нет меня. Ты появилась из подъезда, не видя меня на привычном месте, обвела медленным взглядом роившихся хлыщей всех возрастов и рангов, — я не утерпел, выскочил из-за «газона», в который грузили почему-то здоровущие молочные бидоны… Ты тотчас отвернулась. Но я был счастлив. Был взбудоражен, воодушевлен: не хочешь смотреть, не хочешь ответить на мое смиренное «добрый вечер», а все равно замечаешь, что я есть, существую на белом свете. Замечаешь!

Знал Жорик, проверял в товарищеских обсуждениях, не раз убеждался на практике: быть правдивым — да ничего нет глупее, и, поддавшись моменту, спешке, уверенный, что Регина исключение, никакие уловки с нею неуместны, шпарил ничтоже сумняшеся, что летело на язык. (Легко касаясь в то же время рукой ее плеча, чуть перебирая пальцами, чувствуя прохладную гладь ее кожи и сильнее волнуясь).

— В другой раз ты демонстративно чмокнула в щеку какую-то матрону поперек себя толще и под ее охраной ринулась к метро. Я как потерянный семенил в десяти шагах, не в состоянии повернуться и уйти. И всякий раз ты делала так, что мои надежды рушились. Но то крохотное, едва уловимое, что существовало между нами, не умирало. Оно разрасталось, мучило меня, восхищало, доводило до неистовства! Готов был врезаться во встречную машину, в фонарный столб…