Михаил Миляков - Лавина

Счастье еще, что Вава путевки раздобыла, не то киснуть в каком-нибудь Клязьминском пансионате. И он же, он, видите ли, чем-то недоволен. Последнее письмо — сплошные упреки. Вместо того, чтобы приехать сюда… Заслужить себе прощение… Хоть раз она вела себя действительно дурно? Даже сейчас…

…Приятно, когда тебя так любят, словно в отместку, констатирует Регина, отражая очередную попытку Жорика поцеловать ее. Приятно приносить другому столько волнения и видеть свою власть. Только Жорик чересчур. Можно ли столь неприкрыто домогаться? Она жена другого и не должна себе позволить ни на йоту больше. Интересно, солгал Жорик про архангельскую простушку или не солгал? (Впервые, кажется, то есть нет-нет, категорически нет, не в том вовсе смысле, и все же нечто похожее на намерение насолить Сергею испытывает Регина. И одновременно — что за нелепица! — в непостижимой глубине рождается тоже отнюдь не желание, только мысль, умозрительное предположение: а если бы это был Сережа, если бы именно он шептал ей сейчас о любви?..)

— Слушай, прекрати! Что это такое? Ты и вправду с ума сошел! — Регина высвобождается от липнущих Жориных рук и встает со скамьи. — Ты забылся, милый мой, — выговаривает она ему. — Позволь тебе что-то, ты уже невесть что готов вообразить — Волосы ее растрепаны, вид, наверное, ужасный. Хорошо, хоть темнота, глаз коли.

— Отпусти сейчас же! Я закричу, имей в виду…

Угрозы лишь сильнее раззадоривают Жорика. Схватывает ее на руки и, хотя она честно пробует вырваться, продирается с нею на руках через заросли — жесткие листья и ветки царапают ее ноги, задевают лицо — и валится, не выпуская ее, на землю. С ничем не сдерживаемой алчностью он ищет ее губы. Целует в шею, путающимися, вздрагивающими пальцами пытается расстегнуть платье.

Она близко различает обезумевшие глаза его, слышит горячее, прерывистое дыхание, ею овладевает ужас, от которого едва не лишается чувств. Тычет в потный волосатые плечи своими слабыми кулачками. Он даже не думает защищаться, только прижимается к ней и целует жадно, сильно, не давая дышать.

Чувствует его руки, шарящие по ее телу и охватывающие ее, причиняя ей боль и еще что-то, от чего мутнеет в голове. Чуть отстранившись, он пытается совсем раздеть ее. Используя момент, как ящерица, извиваясь всем своим гибким, легким телом, она ускользает от него среди кустов лавра и олеандра. Еще немного, и она вскочит на ноги… Но он своим гнусным приемом успевает поймать, дергает к себе и падает на ее ноги. Целует колени, пробирается губами по мерцающему млечной белизной бедру и снова на секунду ослабляет свою хватку.

И тогда, напружинившись и подобрав одну ногу, она с силой, удесятеренной страхом и возмущением, бьет каблуком ему в лицо. И, проворно поднявшись, убегает.

Жора не сразу в состоянии сообразить, что произошло. Он ошеломлен этим ударом, нос его разбит, верхняя губа превращена во что-то противно расползающееся под пальцами, передние зубы качаются и вовсю хлещет кровь. Он весь дрожит от непрошедшего вожделения, понемногу, трудно приходит в себя. Ему дьявольски стыдно и обидно. Душит злоба. Зачем он поспешил? А-а, черт! Дьявол! Еще бы полчасика… А не то ночью залез бы к ней в номер. Подумаешь, третий этаж, балконы на каждом, запросто. Вава бы куда-нибудь умотала иди сделала вид, что дрыхнет. А-а, дьявол! Полчасика, и кто знает, да и знать нечего, она сама начинала балдеть — видно же!..

Будь неладна его торопливость и что поддался до такой степени чувству. Осатанел!.. Добиваться надо играючи, с шуточками, давая ей и себе роздых, и ни в коем случае не испугать. Ах ты, ах ты!

Лицо его в крови, разбитая губа пухнет, превращаясь в котлету какую-то. Нос тоже, черт бы его побрал. Жора ложится на спину, чтобы унялась кровь, скребет руками теплую, рыхлую землю и едва не плачет от разочарования и злости. Уверен: завтра же она напишет Сергею. И выставит его в самом смешном виде. Напишет, что избила. Быть избитым женщиной, мало того — балериной!.. Он стонет, с отвращением ощущая, что даже сжать зубы не в состоянии: верхние два болтаются, цокают о соседние.

Долго он лежит среди мрачно чернеющих кустов лавра, смыкаясь поверху, они образуют своего рода беседку. Немногие звезды, заглядывая в этот уютный и элегичный уголок, словно подмигивают ему насмешливо, издевательски и злорадно. Ни о чем он уже не думает, не строит никаких планов, разве только, что через некоторое время надо выбраться отсюда, и к морю. Поплавать, смыть кровь, одежду привести в порядок и, что же, в больницу или медпункт — напали, мол, хулиганы, пусть швы наложат, и зубы, с зубами что-нибудь.

И вот словно не было того сокрушающего бурана, сверкающий день среди льдов, снега и скал. Над головой плотная синева и близкие кроткие облачка — барашки, пасущиеся в синих лугах. Тени их лениво плетутся через ледник, неожиданно быстро всплывают по кручам, подолгу задерживаются, отдыхая, на вершинах, нехотя скользят вниз и бредут себе дальше.

Горы радуются солнцу, теплу, покою после тревог снежной бури и, как если бы то был лишь дурной сон, который прошел, безмятежно и счастливо купаются в солнечных лучах. Все залито, залеплено, забито светом. Ослепительный, феерически праздничный свет съел полутона и оттенки. Снег и синева неба, синева теней, и ничего более в целом мире. А вскинешь на минуту защитные очки, присмотришься, сжав в щелку глаза, и сквозь слепящую яркость начинаешь различать: снег в тени не просто синий, тончайшие разливы лилового, теплые отсветы розового и золотого объединены в синем тоне. Теневые части скал, припорошенные снегом, насыщены массой оттенков и отблесков, они тонко лепят, мягко выявляют форму. На солнце же, рядом и повсюду — блеск, яркость и свет, свет. Отполированные сумасшедшим ветром до зеркального сияния фирн и лед; близкие и дальние выходы скал, кое-где уже обтаявшие на жарком солнце, курящиеся парком; и наконец, сама стена, величественная и неприступная стена, с резко обозначенными под наметенным снегом, словно на контрастно проявленном негативе, мельчайшими неровностями, щедро демонстрирующая их теперь, когда уже несколько часов четверо альпинистов пробиваются, дальше и дальше отходя от нее (шуршание, шипение вдруг, внезапные, тут же тающие облачка обозначают пути крохотных лавинок) — весь этот снежный и синий мир вибрирует, разгорается и пригасает и снова, вспыхивая, разгорается и пригасает в яростном, полуденном солнце.

Шероховатая поверхность скал ласкает пальцы, лужицы натекли на солнечной стороне, капель. Но едва вступаешь в тень, иная совсем картина. Снег и не думает таять, руки мерзнут, — надевай перчатки. А сколько приходится расчищать снег, покуда выищется подходящее место ногу поставить. Смотришь, вроде бы шик-блеск, а подобрался ближе, распихал снег — увы, не зацепишься, и с охранением непонятно как, где и каким образом налаживать. Через крюк? Трещин не видно, снег запорошил. Шлямбуром дыру бить? Прав Воронов, когда утром начал про трудности занесенной снегом стены, — если штурмовать, так минимум на сутки запастись терпением придется, дабы сошел основной снег, и навряд за сутки сойдет, стена-то на северо-восток смотрит, солнце только самый краешек трогает; а прогнозы, вон как с прогнозами… В общем, Воронов с присущей ему осторожностью и стремлением максимально исключить риск решил отказаться от стены.