Михаил Миляков - Лавина

— Легче так, как мы, вот что я скажу, когда никакой ответственности, кроме уголовной, никаких особых обязательств, куда ветер подует, туда и плывешь. Тебя обидели, сама кому-то ножку подставила, долго ли. А как представить, что где-то там есть суд, и все твои проступки известны, даже о которых самой близкой подруге не намекнула, — бр-р-р!

Жорик перевернулся на спину, скосил глаза, но видит только Ваву, слышит ее возбужденный голос:

— Еще бы не страшно! Безумно страшно. И ведь не отвертишься. Никакие наши дамские уловки, самые проверенные, не помогут. А стыдно-то, стыдно-то как!

Жорик полегонечку, плавно отталкиваясь пятками и елозя телом, начинает продвигаться вперед. Очень хочется ему смотреть на Регину.

— Лучше не думать! — Вава целиком поглощена своими переживаниями. — Помню, однажды, так, немножечко лишнего себе позволила, еще шампанское ударило в голову, в конце концов, думаю, кому какой урон, тем более никто не узнает; возвращаюсь домой, а Николай Трофимович смотрит на меня, смотрит… Ведь не мог, не должен ничего знать, а смотрит. Я начала смеяться да заигрывать с ним, он и успокоился, повеселел. Ах, как он меня любил! Как баловал! И никогда не ревновал. Фи, ревнивый муж! Мало ли, женщине захотелось чуть-чуть развлечься, что тут ужасного? Напротив, потом застыдится и всю нежность, всю ласку — на своего законного. Артистическая жизнь требует разрядки. Переживания, неудачи, пусть даже горе у тебя — никого это не касается, ты на сцене, и ты должна увлекать, радовать, восхищать, обязана улыбаться и дарить людям отдохновение.

— Улыбка балерины! — произносит Жорик саркастически.

— А ты умолкни! Как стукну сейчас камнем… — Вава даже приподнялась от возмущения со своего полотенца и ухватила голыш, но тут же улеглась снова.

Для Жорика наслаждение смотреть на Регину. Видеть ее коротко остриженные, слегка рыжеватые волосы, мочку уха с едва различимым проколом для серег, изгиб шеи… Все его душевные силы сосредоточились в этом взгляде и словно материализуют его: касаясь плеча, шеи — едва ли не осязает их, впитывает тепло и нежную струящуюся белизну ее кожи…

А Вава уже иным, капризным, недовольным тоном:

— Ах, я ничего не знаю. Я слабая женщина. Мне только страшно, страшно, тысячу раз страшно, когда начинаю думать о чем-нибудь таком, чрезвычайном. Я как-то услышала в передаче «Очевидное — невероятное» одну заинтриговавшую меня фразу: «О проблемах бытия…» Кстати, вы ничего не знаете о Сергее Петровиче Капице? Ох, я вам сейчас расскажу. Впрочем, нет, лучше потом. Потом, потом, без Жорика. Региш, напомни мне. А лучше не напоминай. Все совершенно невероятно. И проблемы бытия… Как начну о них думать…

Вава наконец вспомнила про опасность солнечных ожогов или не нравится ей слишком загорелая кожа на лице, только раскрыла зонт и даже вздохнула, так приятно стало в тени. Но мысль свою не потеряла, с еще большим одушевлением принялась рассказывать:

— Есть же счастливые люди, которые ни о чем никогда не думают. О-о! я им завидую. Раза два в месяц, даже три я всю ночь напролет думаю, думаю. Если бы только кто мог понять, насколько это ужасно. И, напротив, как замечательно ни о чем не думать, а только жить, жить, вдыхая полной грудью живительный воздух… Как-то там дальше тоже очень красиво, но я сейчас забыла. Есть же талантливые люди на свете. Но с ними трудно. С ними безумно трудно, — снова набирает темп Вава, нимало не заботясь, слушают ее, нет ли. Похоже, сам процесс говорения доставляет ей определенное удовольствие. — Был у меня поклонник. Еще до Николая Трофимовича. Ах, как он за мной ухаживал, как добивался. Звонил по десять раз на дню. Я тогда жила у мамы, и она все с ним любезничала, а я говорила, что меня нет дома. Он был такой талантливый, такой многообещающий. То есть он и сейчас жив-здоров, и слава богу, и я очень рада, но я не о том. Он был такой образованный, несколько институтов окончил или, может быть, факультетов, это неважно, только он все время сочинял стихи. А я должна была слушать. Он непрерывно сочинял стихи, вы представляете? Автобус едет — пожалуйста, про автобус, какое-нибудь событие — сейчас же про событие. И так складно у него получалось, так складно и в рифму, но только уж очень много он сочинял стихов. Про меня тоже, очень милые, про свои чувства. Нет, вы подумайте, конечно, стихи — это прекрасно, красивые, возвышенные слова — это замечательно, но надо же и как-то иначе выражать свои чувства, что же все стихи да стихи. Ну там пригласить в ресторан, на какую-нибудь дружескую встречу, ну как же так? Я артистка, я нуждаюсь в развлечениях, я женщина, в конце концов! А он, он будто ничего не понимал. Стихи, стихи, стихи. Про атомы разные — да, он физик, как Сергей Петрович, — про иксы и игреки… Встречает меня у театра, у всех букеты в руках, смех, улыбки, машины разогревают… Глядит на меня через свои очки, словно это я должна пригласить его уж не знаю, может, к себе домой? Как представлю, что всю дорогу будет читать свои стихи… Еще концовки стал придумывать с моралью!.. Нет, сказала я маме. Нет, нет и еще тысячу раз нет, я не могу быть женой человека, у которого в голове только его физика и стихи, стихи. И вы знаете, я ему отказала. Я сказала… Я не помню сейчас, что именно я ему сказала, но в общем, что люблю другого и выхожу за него замуж. Никого я не любила, с Николаем Трофимовичем меня познакомили много позднее, а тогда меня как раз оставил Антошка Губерман из ямы, скрипач наш, и я переживала, то есть я сама с ним разошлась, с Антошкой, прогнала, чтобы духу его не было! Но я сказала, что люблю и выхожу замуж. Мне было безумно грустно и обидно, и я хотела видеть, как он воспримет удар, ниспосланный ему судьбою. И что же, спустя неделю он прислал мне трагическую поэму о моей неверности. Но он по-прежнему холост, и я знаю, я совершенно уверена, пожелай я только, и он у моих ног. Но я не могу. Я всего лишь слабая женщина, и я не могу. Не могу, не могу. Я люблю развлечения, люблю веселые, пикантные разговоры. Как не понять: если ухаживаешь за женщиной, совершенно ни к чему никакие другие страсти. Пугают ее. Она одна хочет царить в сердце мужчины. А не делить его неизвестно с чем.

Она привстала, надела солнечные очки и осматривает свои ноги, руки, стряхивает прилипшие песчинки и успокаивается. Ложится опять под зонт, прикрывает глава полями своей элегантной, из пальмовых волокон панамы, и тихонько напевает. У нее небольшой верный голосок, а уж репертуар — двадцать лет в Большом театре что-нибудь да значит. Жорику, как говорится, медведь на ухо наступил и во французском ни бэ, ни мэ, но и он прислушивается не без удовольствия к отрывочку из «Пиковой», узнал тотчас и назвал. Только Вава вдруг заявила, что никакой не Чайковский, а Гретри́. Разыгрывает, решил Жорик. Открыл было рот и закрыл: Гретри́ так Гретри́, пожалуйста, да хоть бы этот, как его, Щедрин-Бизе! Сделайте одолжение.