Михаил Миляков - Лавина

— Не пора ли?

— Давно пора. — Воронов оглядел товарищей. — Паша, кончай с рюкзаком. Сегодня необходимо выйти на гребень. Там поставим палатку. Завтра, если опять пораньше встать… Конечно, какая будет погода? Снегу местами чересчур много. Весьма возможно пойдут лавины. Удивительно, как до сих пор нет. А нам после вершины спускаться по сплошным снежным склонам. Тут и призадумаешься. — Воронов поднимает на лоб защитные очки, снимает свои обычные и, вынув из нагрудного кармана замшу, протирает аккуратными круговыми движениями. Похоже, ритуал этот помогает собраться с мыслями, прийти к какому-то решению, подобно тому, как заядлый курильщик непременно возьмется за трубку, или сигарету, или чем он создает себе настрой.

— Сам понимаешь, — водрузив очки на переносицу, жалуется Воронов, — график трещит по всем швам. Паша, ты скоро? Если бы мы сумели сегодня же выйти, скажем, на предвершинное плечо! Тогда да, мы на коне. Завтра до жары спокойно прошли бы лавиноопасные склоны — и на юго-западный гребень. Но как успеть, ума не приложу. — И совершенно между прочим заявляет, что Сергею следует идти в паре с Бардошиным. Сергей не в силах взглянуть Воронову в глаза. Да и что увидишь за темными защитными фильтрами. Приказ есть приказ. Но почему?

…С сухим хрустом вонзаются в лед кошки, шуршит веревка, позвякивают крючья и карабины в связке на плече Сергея. Лед хорош: ноздреватый, мягкий, да и уклон вполне позволяет обходиться без рубки ступеней, разве что для страховки. Сергей вкалывает ледоруб впереди себя, поочередно вбивает передними зубьями кошки, — острые, длинные зубья держат отлично. За ним Бардошин. Без каски. Каску подвязал поверх рюкзака, смоляные волосы облепляют лоб, шею. Ему жарко. Несколько в стороне Воронов с Пашей. Нелепая мысль закрадывается: покуда еще не слишком высоко поднялись над скалами, упасть — сдернуть Бардошина… Мысль эта и в самом деле настолько дика и случайна, что недолго преследует Сергея. Но что-то в нем все время ждет, ищет и ждет.

«Постой, откуда я взял, что она… — бьется в нем надеждой, страхом ли опрометчивости или от неожиданно подвалившей удачи, что Бардошин в его руках. — Недоказанное не существует. Не может она делить себя между двумя. И намека не было… Даже в пылу ссор. Ведь так? А Паша? Что Паша! Что еще мог наплести ему тот рыжий?.. — Но все построения разваливаются, подобно карточному домику, при одной мысли, что Жора Бардошин был в Гагре. — Если бы как-то так случилось, что мы с ним оказались бы в тяжелейшем положении. Признался б?.. — вспыхивает и разгорается фантастическое предположение. — Когда смерть рядом, совесть ли, неудержимое стремление к правде, к покаянию… заставляют».

Сто метров. Двести. И еще пятьдесят. И тридцать. Вверх. Все вверх. Иногда немного в сторону и опять вверх и вверх.

С Бардошиным приходится говорить. Ну, не говорить, какие разговоры на ходу: «Пошел; вытяни веревку; страхую; поднимайся». Но и эти слова выжимает с трудом.

Лед. Фирн, в основном тоже обдутый, лишь кое-где занесен снегом, уплотнившимся под ветром до такой степени, что немногим уступает льду. Одно неприятно: набивается между зубьями. Впрочем, вскоре снова лед. На этот раз пожестче, не очень-то поддается кошкам и, что хуже, предательски присыпан мягким, разлетающимся снежком. Сантиметра два-три всего — наверное, когда ветер переменился уже под конец, — и намело. Путает, осложняет, и темпы поневоле снижаются.

«А говорят еще, будто женщина становится такой, какой мы, мы сами, делаем ее», — думает Сергей, вспоминая постоянные разговоры о любовных историях ее подруг, особенно тех, кто на виду, вызывает зависть и жаркую тягу к подражанию; смакование подробностей, от которых подчас становилось не по себе. Кого-то с кем-то она знакомила, кого-то мирила. И все меньше внимания ему. Даже о пустяке бесполезно было ее просить. «Ты после репетиции домой? Купи, если не забудешь, ленту для пишущей машинки. Надо мне статейку мою набело перепечатать». Конечно, она забывала.

«А в театре?» — подумал он и вздрогнул, вспомнив ее в Вальпургиевой ночи, — словно молотком саданул по руке, — не по крюку, который не желал идти в лед. Полуобнаженная, в резком гриме, с наклеенными ресницами, отчего ее длинные глаза становились еще более манящими и загадочными, далекая и страшно близкая ему, в чем-то очень важном она оставалась собой, играла себя и влекла темной, пронизывающей чувственностью, которую источало, казалось, всякое ее движение. И тем мучительнее знать, что такой она бывала в их лучшие часы.

Ледовый склон просекла цепочка следов. Искрошенные зубьями кошек крохотные пятнышки и точечный пунктир от ледоруба. Ничтожные среди всяческих отметин, разрисовавших склоны, и значительные своей упорной направленностью. Нет-нет ступени, вырубленные для охранения, включались ритмично в общую цепь, соединяли отдельные ее звенья. Время шло.

Кончилась благодать — ноздреватый податливый лед, пусть кое-где присыпанный снегом, смерзшийся местами до того, что кошки, если говорить начистоту, то ли держат, то ли нет, и все-таки можно обойтись без ступенек. Конечно, многое зависело от ведущего, от Сергея. Но Сергей шел себе и шел, по временам останавливаясь забить крюк да по настоянию Воронова ступень для охранения, лишь бы ноги поместились, вырубить. И вот до самого неба голубеет отполированный солнцем и ветром натек. Кошки не держат совсем. Надо рубить ступени для каждого шага. Лед дробится мелкими осколками, скалывается параллельными слоями; выемки, где могла бы удержаться нога, не получается. Ступеней придется рубить не десяток, не два — сотни. Обойти? Негде. Слева слабые, полуразрушенные, скалы, засыпанные снегом, то и дело грохочет там. Справа?.. Уж очень круто справа, каска валится, как поглядишь. Надо рубить ступени.

А время шло.

Руки взмахивают ледорубом и бьют, бьют твердый натечный лед, бьют с трудом и превозмогая тупую усталость. Кажется, что все исчерпано в том последнем взмахе. И всякий раз руки находят силу бить снова, бить еще, бить опять, Бить крепкий, прозрачный, глубокого аквамаринового тона и, похоже, такой же каменно-твердый натек, бить ледорубом, бить! Бить… Осколки льда, вспыхивая, разлетаются в стороны и с хрустальным звоном несутся вниз. Легкие со свистом качают воздух.

«Еще пять ступеней, только пять!» — в который раз говоришь себе. (Бардошин сзади что-то там тарахтит — не думать о нем, не помнить. Хотя бы в те минуты, когда не должен подстраховывать его в свою очередь.)

Когда вырублены и пройдены эти пять: «Еще, ну еще три, пять, десять ступеней нужно вырубить и пройти, нужно, и тогда отдых (вперед выйдет двойка Воронова). Отдых! Нужно вырубить, понимаешь? Очень!» Руки сжимают древко ледоруба; поднимают ледоруб — такой тяжелый; руки заносят ледоруб для удара — невозможно громоздкий и тяжелый; выше, за плечо… И обрушивают. Ускоряя, утяжеляя его падение не просто силовым сокращением мышц, но всем устремлением корпуса и ног и головы (сам между тем лепишься на неверной ледяной круче). И горло с коротким хаком выбрасывает пустой воздух в такт удару.