Михаил Миляков - Лавина

— Видок не для девочек! — ухмыляется Бардошин. — Я уж не говорю про эту его… Светлану. Полюбовалась бы сейчас.

Все молчат. Паша, сглотнув слюну, о своем:

— Ты же опять первым рванешь? Пусть хоть Бардошин чего-нибудь возьмет, — старается Паша сколько может миролюбивее. — Крючья ледовые — ты, понятно. А Бардошин? Да хоть свитер: вон, у Воронова из кармана рюкзачного торчит. На общую потребу припасен.

— Почему это я? — с места в карьер защищается Бардошин. — Ты сам только что вызвался тащить. «Наша двойка»!

— Ладно. Наперед известно: не то что лишний килограмм, на пару крючьев тебя не сагитируешь.

— Да почему я-то? — искренне удивляется Бардошин. — Я тоже ступени рублю, ты что! Еще сколько. И рюкзачок у меня дай боже. Так что привет, чья бы корова мычала!

Воронов всматривается в кулуар, ловит изредка раздающийся посвист летящих сверху льдинок и как они, красиво вспыхнув, разбиваются и осколки с затухающим шипеньем уносятся прочь.

Бардошин проследил за его взглядом, вдруг выпалил:

— А чего мы все лед да лед, давайте траверснем за кулуаром, а? Там вернячок лучше. По крайней мере, скалы. За ними вроде снежничек проглядывает. Красота! Не знаю, как кому, а мне этот чертов натек… Честно признаюсь, в печенках сидит.

— «Безумство храбрых — вот мудрость жизни», так, что ли? — насмешливо подытоживает Воронов сказанное Бардошиным, а может, и свои размышления тоже, однако вскидывает рюкзак на плечи и, прощупывая ледорубом снег, осторожно подвигается к кулуару. Понемногу и все за ним.

Остановились на краю, смотрят. По другую сторону изломанные скалы врезаются в серое небо. В прорыве виден склон. Крутой, белый, гладкий. Кулуар иссечен шрамами от ударов камней. Нечасто, но раздается пронизывающий свист и р-р-р-аз! — и чуть ли не дым, где в скалу садануло.

Было бы раннее утро или вечер уже, прихватил бы морозец, сцементировал лед и камни…

— Ишь дает! — Заметили по облачку взбитому, ну и треск тотчас. «Трах-тах-тах-тах-та-та…» — приглушенный донесся из глубины грохот камнепада.

— Такой чемоданчик шарахнет по голове, все мозги отшибет, — взбодренный опасностью, смеется Бардошин. — Никакая каска не поможет. А?

— Это если имеется, что отшибать, — буркнул себе под нос Паша.

Еще зацокало.

Воронов смотрел, слушал, пытаясь уловить, нет ли какого постоянства в падении камней, в интервалах между падениями.

Еще! И этот не видели, хотя неподалеку ударил. Может, конечно, мелкий или ледышка?

— Пойду, — кратко сказал Воронов и начал спускаться. — Веревку держи свободно, не натягивай, — это Кокарекину.

— Стой! Стой, — остановил его Сергей. — Лучше мне сейчас. Дальше скалы, мы с Бардошиным двинем по скалам. Я его выпущу вперед, раз уж он так скалы любит. А то начнется толкотня.

Дождавшись, когда цокнул и дробно застучал, скатываясь, очередной камень, Сергей Невраев бросился со всех ног через кулуар. То есть сильно сказано — бросился. На кошках да с этаким грузом не больно разбежишься, тем не менее как-то очень быстро и мелко переставляя ноги, словно пританцовывая в современном ритме, покатился Сергей вниз и тем же манером вверх, пересекая наискось кулуар. Задрав голову, стараясь увидеть возможно раньше и даже еще раньше, чем возможно, если что полетит. Ледорубом опробуя занесенную снегом массу льда и камней. Не забывая мгновенным взглядом ухватить, что впереди; обостренно, всей кожей ощущая полет времени. (Внутри билось: не зацепить, не промахнуть ногой…) И за скалу. За выступ скальный, который по идее должен, обязан защитить от всякой дряни, летящей по кулуару.

Следующим Жора Бардошин. И конечно, не мог не покрасоваться.

— Ты что, обалдел? — не выдержал Паша Жориной бравады. — Нашел бульвар для прогулок!

Каждый нерв в Сергее — натянутая струна. Но ни словом, ни движением не выказал Сергей, чего он ждал, мучаясь гадливым чувством, стараясь одолеть ночные фантазии и не в состоянии освободиться до конца, забыть хотя бы на минуту. Промолчал Сергей и когда Бардошин вразвалочку, явно рисуясь своим бесстрашием и удачливостью, поднялся в укрытие за скалу.

И новое напряжение. По-иному гнетущее бездеятельностью, томящее ожиданием: Паша Кокарекин, ему предстоит проскочить опасное место. Сам когда — ладно, сам ничего. Когда же близкий человек становится участником разыгрываемой перед тобой, как перед зрителем, драмы, где конец неизвестен и после занавеса не выходят на вызовы… Бессильный что-либо предпринять, прийти на помощь в нужную минуту, стоишь, смотришь и ждешь. Хотя пора браться за дело: вон Бардошин уже двинулся вверх по расщелине. Ждешь. И молчишь. Из опасения словом ли, движением помешать. Пусть человек, которому всей душой сострадаешь, будет один в эти мгновения. Наедине со стуком своего сердца.

— Уф-ф-ф! Молодец, Пашуня, — с облегчением говорит Сергей. Запыхавшийся, улыбающийся Паша Кокарекин быстро-быстро начинает перетягивать к себе веревку, готовится охранять Воронова.

Кстати, Воронов рассказывал мне, жаждавшему подробностей, что в тот день Сергей Невраев словно задался целью удивлять и озадачивать. Обычно приветливый, вовсе не стремившийся к лидерству, в тот солнечный, безветренный, казалось, самой устыженной природой подаренный им день, — ну прямо злой дух гордости и противления обуял его, — мрачен и резок сделался, временами и вовсе невыносим, и только и знал, что вперед и вперед, требовательно беря на себя основную часть работы. Обескураживало такое поведение и заставляло уступать. Пусть основательно вымотается, решил Воронов, делу польза и ему не во вред.

Воронов привел не знаю уж, в качестве объяснений или оправдания, следующую выкладку. Если обозначить суммарные усилия всей группы, потребные для достижения вершины, буквой М… Впрочем, постараюсь лишь самую суть изложить, опустив не слишком доступные мне математические построения Воронова. Так вот, значительное увеличение нагрузки на одного из спортсменов приводит к увеличению общего резерва, таков вывод. А поскольку его формула включала, как он утверждал, любые доступные измерению величины, и отрицательные и всяческие иные, которые он вводил с помощью буквенных обозначений, постольку гарантирован был полный и законный порядок. Опять я подумал: гладко у него получается, умеет создать свой гармоничный мир. И, не удержавшись, воскликнул что-то вроде — да здравствует, мол, законный порядок и спокойствие! Однако Воронов воззрился на меня отнюдь не с удовольствием…

Но закончим с кулуаром. Дважды близко от Воронова просвистели и рассыпались в ударах то ли камни, то ли лед. На краткий миг он застывал, весь как сжатая пружина, и шел дальше. Уверенно, четко, достаточно быстро. Ни тени пережитого волнения, когда очутился в безопасности, либо наигрыша показной удали. Лицо его, как час, как два часа назад, бесстрастно-покойно, каменно-твердо. Разве что веселые сполохи играют в стеклах очков.