Михаил Миляков - Лавина

Время шло, время летело, и тем стремительнее, чем полнее наваливалась усталость и сложнее работа, которую приходилось совершать.

Кузнечными мехами вбирают легкие и выбрасывают обескислороженный воздух. Сердце бешено гонит кровь. Пот заливает глаза, струится по ложбинам возле носа, каплями срывается с подбородка. По штормовке, где прохватывает солнце, выступила соль. Дыхание туманит стекла очков. Приходится снимать их и протирать. И тогда сквозь смеженные ресницы жжет яростный, льющийся отовсюду свет.

Пересохшее горло свербит, язык липнет к нёбу. А кругов вода, замерзшая вода. Припади к ней, кусай ее, мни языком, пей.. Нельзя. Иначе хуже, сильнее станет жажда. Это понимаешь головой; чувством жадно тянешься к воде, непохожей на воду, смакуешь в воображении вкус ее.

И снова, в который раз, медленными ударами загоняешь ледовый крюк. Навешиваешь репшнур самоохранения. Два слова Жоре Бардошину. Глубоко дышишь расправленной грудью и не можешь вдосталь надышаться. Охраняешь, приглядывая, как и что. Жора неторопливо поднимается по готовым ступеням. Его очередь рубить.

Следишь, как энергично взмахивает он ледорубом. «Неужели не устал?» — спрашиваешь себя, нечаянно восхищенный его силой и ловкостью. Искры летят в твое поднятое лицо, тают на щеках, на лбу. Куски льда проносятся у ног, заражая наперекор разуму и всем инстинктам своим падением.

Но насколько выше уходит Бардошин, настолько ты непроизвольно, как бы даже независимо ни от чего делаешься собраннее, меньше отвлекаешься, сосредоточеннее следишь за всяким его движением. Осколки льда не занимают больше. И горы, и вся красота, которую только-только начал воспринимать раскрепощенным чувством, не трогают. Ты — весь внимание, и все внимание твое на нем, твоем напарнике по связке. Удары ледоруба становятся слабее, реже. И прежде чем ступить на подготовленную ступень, он, опустив голову и опираясь на ледоруб, собирается с силами, и грудь, плечи ходуном ходят от напряженного дыхания.

«Кисловодск, теперь в Гагру. С этой ее приятельницей. Зачем это? — спрашивает себя Сергей. С явным чувством недоумения перед нелепостью тогдашних разногласий и обоюдного упрямства. — Не захотела в горы, что ж, надо было вместе… Куда угодно. Чего ради мальчишеский фарс: не хочешь — не надо! Страдаю-то я. Вон Паша, одно ласковое слово, и как становится покладист, предупредителен, а ты?.. Она принимает мою любовь, я должен быть благодарен и за это. Любящий должен стоять и ждать. Играть в прятки может тот, кто рассчитывает, что его будут разыскивать».

«…Быть вместе. Капризы и ссоры пусть. Пусть что угодно, но вместе. Какая ни есть, она бесконечно дорога мне. Я не могу без нее. Я не могу без нее совсем», — повторяет Сергей, впервые, кажется, осознав самую суть своих переживаний. Удивленный и обескураженный столь полным и категоричным пониманием. Удивленный и восхищенный…

Забит крюк, охранение готово. Бардошин вверху машет рукой.

Быстро, легко, с обновленными силами проходит Сергей готовые ступени. С ходу врубается дальше. И рубит. Рубит. И поднимается. И рубит, рубит, рубит.. И кажется, что никогда не кончится голубой, нет — зеленый, красный, твердый как стекло, как алмазы, которые от него отлетают, натёчный лед.

Не кончается.

Протянулся до самого неба.

Кажется, не кончится никогда. Рубить день за днем, год за годом, вечно рубить, забыв, для чего, потеряв представление о цели, подобно Сизифу, осужденному богами…

Но веревки остается немного, Жора и раз, и другой напоминает о том. Сергей готовит широкую, для обеих ног, ступень. Встает на охранение. И думает, думает, и вспоминает, и… как же много было не омраченных никаким несогласием чудесных, радостных дней…

Потом (так быстро проносятся считанные эти минуты) опять его очередь идти и рубить.

Пять ступеней. Десять. Еще десять. Еще…

Облака завесили небо. Они легки, солнце масляным пятном расплылось на них, но синева нигде не проглядывает. Все поблекло, посерело без теней в ярком рассеянном свете. Снега́ не блестят. Лед тоже померк, пожух и в самом деле становится похожим на камень. А еще совсем недавно какие переливы цвета, и блеск, и сияние!

Вторая связка едва тащится. С такими темпами хорошо, если к завтрашнему дню на плечо взойдут. Воронов в три погибели согнулся, ну и рюкзачище!

Остановились. Благо широкая, заваленная снегом трещина пересекает лед — бергшрунд. Хорошо. Можно не жаться и не касаться друг друга. Справа кулуарчик так себе, ничего особенного, а нет-нет и просвистит там, нет-нет и щелканет сорвавшийся откуда-то сверху камушек или льдинка. Конечно, не ровен час, может и здесь загудеть. Не видно, что там вверху, но вернее всего гребень скалистый. «Что ж, если и загудит, что ж… кто знает, — проскальзывает у Сергея. И тотчас принимает иное обличье: — Говорят, пулю, которая в тебя, не услышишь».

— Мой рюкзак основательно полегчал, — объясняет Сергей подошедшему Воронову. — Вчера сколько съели и позавчера…

Лицо Воронова по белой глетчерной мази в градинах пота. Смотрит на скалы за кулуаром, молчит. Дыхание уже наладилось, тем не менее молчит и, похоже — мимо ушей намек прозрачный Сергея.

«Ведь нипочем не скажет, не поделится, что его тревожит, — нервничает Сергей. — Уставился! Идем, выкладываемся, что еще? Что еще от нас, от меня, в частности, требуется? Хочешь поскорее залезть на эту нашу горочку? Согласен, надо. А спустимся, знаешь, что я сделаю? А вот что: махну… в Гагру. Как там у архисовременного нашего пиита — целая поэма в одной строке: «А не махнуть ли к морю?» (С нечаянной иронией, ибо для него, Сергея, в этом внезапном предположении вся его боль и прозрение, надежда и обещание.) Человек должен совершать неожиданные поступки!»

Воронов глядел, глядел на кулуарчик и скалы за ним и вроде бы нагляделся. Сгрузил с заметным усилием рюкзачище, вытащил из-под клапана смерзшуюся, со старанием увернутую тяжелую палатку и подал двумя руками Сергею:

— Возьми.

— Почему это Сергею? — встопорщился Павел Ревмирович. — Наша двойка палатку несет. Дай мне. Дай! — пытается он отобрать у Сергея. Но Сергей не слушает. Скинул свой рюкзак, не сразу, но запихнул палатку, даже ремни сумел в пряжки вставить и затянуть.

— А ты помалкивай, — утихомиривает он Пашу. — Если по правилам, так после подобного падения, ты не смотри, что счастливо обошлось, еще не известно, что у тебя внутри, после такого срыва следовало бы тебя вниз, а восхождение побоку. Скажи спасибо Воронову, что проявил, так сказать, гуманность и понимание.

Паша продолжал хорохориться.

— Ты бы на себя в зеркальце полюбовался, — окорачивает его Сергей. — Зеркальце случаем не захватил? Ты мастак разную ерунду таскать на восхождение.