Михаил Миляков - Лавина

Сергей послушно повернул к скалам, принялся месить снег назад (возле самих скал намело — ужас!) Как раз уступчик подходященький (неужто углядел Воронов?). Что правда, то правда, охранять со скал сплошное удовольствие. Чувствуешь себя… как у Воронова за пазухой, и вообще блеск.

Жора Бардошин резво двинулся по пробитому следу туда, где Сергей поначалу налаживал охранение, и, не останавливаясь, дальше. Снег едва не по пояс, глубокая борозда потянулась за ним.

Не любит Бардошин ишачью работу, ему подавай что потехничнее, пофасонить, нервы пощекотать — помаленьку, полегоньку закосил ближе к середине снежника: снег там не столь глубок, идти легче. А пусть его, на здоровье. Не вступать же в пререкания.

И думать тоже не обязательно о нем. Воронов как-то, пытаясь успокоить ли, примирить, заметил: незачем раздумывать о таком, в чем участие твое невозможно. О Регине буду думать.

«Если я буду думать о Регине постоянно, всякий час, хорошо думать, без упреков… может быть… это сбережет ее. Существует же телепатия. Или нет?

До чего соскучился! По ее голосу, взгляду, повороту головы, движению губ. Вскинет на него глаза, когда уж очень долго смотрит, — чуть испуганно и едва заметно улыбнется… победно.

Что-нибудь сделать ей приятное… Все покупают шерсть у балкарцев, но она не вяжет. А, да что шерсть, что любые подарки!»

Паша где-то выудил: Толстой, живя в Париже, бедствовал, мотался по редакциям бульварных газетенок, не гнушаясь никаким заработком; наступил день рождения дочери, а в кармане ни сантима. Подвел ее к окошку — на верхотуре, в мансарде они жили — и говорит: «Дарю тебе всех воробьев Парижа!» Ведь здорово? А он, Сергей, он скажет: «За неимением лучшего дарю самого себя в полное и безраздельное твое владение».

«Не хочешь, чтобы я ездил в горы? Хорошо, я что-нибудь придумаю. Только совсем без гор не смогу. Для меня это не отдушина, не убежище, где зализывают свои раны, это — Горы. Во всяком случае, отпуск мы будем проводить вместе непременно. Вот увидишь!»

Бардошин остановился, снял каску. Извернулся и приторочил к рюкзаку. Прямые черные волосы слиплись. Жарко ему, распарился. Пошел месить снег дальше. Все дальше и дальше от скал.

«Как трудно любить, — думает Сергей. — Любить и не отказаться от себя. От своего дела. Сохранить личность. Образ мыслей. Сколько требуется такта и деликатной настойчивости. Но Регине труднее, чем мне. Чтобы, быть в искусстве — надо отдавать себя всю…

Я понимаю. Я здесь многое понял, честное слово. За последние дни. За эту ночь. — Сердце его полно. Он едва ли не ощущает ее присутствие здесь, сейчас. И обращается к ней, словно она и впрямь может его слышать: — Знаешь… я верю. Случаются моменты, когда видишь все очень ясно. Без досадных мелочей. Вопреки им. Крупно. Сейчас именно так со мной. А, да что я, прости меня, не хочу о чепухе! Бесконечно хочу тебя видеть…»

…Нарастающее, пронизывающее шипение, переходящее в гул, в грохот… Белое, увенчанное яростно разгорающимся перламутровым, с золотыми всплесками ореолом, огромное и неотвратимое, как вздыбившийся морской вал, но во много крат более могучее и прекрасное, налетало, разрастаясь вширь и ввысь, скрыло снежник, уходивший вверх, к гребню, к вершине, и маленькую фигурку Бардошина, метнувшуюся назад, скальную гряду прямо напротив и скалы вверху — все скрыло, все вобрало в свою клокочущую, стремительно несущуюся в грохоте и реве круговерть.

Весь мир погрузился в снег, клубящийся и ревущий, резкий, колючий — забивает нос, горло — нечем дышать, нечего видеть… И Бардошин — там, в этом адском вихре!

Ненависть и мстительное радостное чувство, вырвавшиеся из неведомых глубин и, подобно лавине, перекрутившие все переживания, смявшие, разбросавшие их, так что одно злое удовлетворение правит бал: «Вот она, справедливость! Совершается!» Но это все пронеслось в мгновенье. Потому что сразу же…

…сильный рывок веревки. Сергей, напружинившись, откинувшись назад, упираясь изо всех сил в каменную твердь, стравливает веревку… Стравливает, подтормаживая спиной, плечами, сжигая рукавицы и спину; стравливает, не различая уже ничего в несущемся белом мраке; стравливает, отдавшись целиком дикому этому противоборству. Откуда-то из страшного далека сквозь рев и грохот донеслись будто с запущенного на высокой скорости магнитофона вопли:

— Веревку!.. Отстегни вере-о-овку-у!.. Ка-ра-би-ин… от-кро-о-ой!

И не отстегнул страховочную веревку, не открыл карабин, соединявший веревку, на которой был Бардошин, с его грудной обвязкой. Наоборот, словно поддержанный и вдохновленный этими командами, обрекавшими Бардошина на гибель, словно хвалу и восхищение услыхав в них, с еще большим, превосходящим все былые возможности упорством — сатанея! приходя в неистовство! — удерживал захваченного лавиной Бардошина.

Не знающий границ своей страшной мощи, плотный, как несущаяся снежная стена, снежный ураган, и неодолимый потяг веревки, и его не знающее предела сопротивление, в котором слились его гордость, его тоска по любви, древнее, без конца нарушаемое, но оттого нисколько не утратившее своей категоричности «не убий» и жажда доказать им всем, доказать, доказать!.. А еще молнией осветившая и наполнившая его существо надежда, более того — уверенность: что, спасая этого человека, он отстоит Регину.

Но тут кончилась свободная веревка. Как катапультой срывает Сергея со скальной площадки. Ревущий снежный вихрь подхватывает его в свои объятия. Сергей выталкивается ногами, гребет что есть мочи. Разогнавшаяся лавина несет его на своем хребте, вскидывает и переворачивает, швыряет вверх, вниз, кружит и ударяет, дергает… Эти рывки за грудную обвязку, внезапные, неподготовленные, едва не вышибают дух из него и затаскивают в самую глубину, из которой он снова выгребает, выталкивается. А лавина, словно играя, ослабляет свою хватку и подбрасывает его как на гребне волны, и вдруг — рывок опять, ломающий ребра, останавливающий дыхание… И опять выгребает руками, ногами, выталкивается. Нечем дышать, снег, снежная пыль забили нос, горло, глаза под очками, и уши не слышат собственный вопль — сопротивляется, выгребает… Но тут воющий этот, гогочущий злорадно вихрь ворвался в самое его тело, в его мозг — и тишина. Не стало снега, кипящей круговерти вокруг, не стало гор, Регины, ничего.

Наверху, в скалах, Воронов пытается связаться по радио с КСП или альплагерем. И поначалу ему везет. Едва различимый сквозь шорохи и разряды, ему отвечает голос, кажется, Михал Михалыча. Воронов еще вчера с сожалением убедился: с батареями их надули, дали старые. Не проверил как следует, когда получал рацию. То есть пощелкал тумблерами, все работало, и успокоился. И вот теперь, в самый ответственный момент, и такое дело. «Никому нельзя доверять. Что за народ, что за разгильдяйство! — дает он себе волю, словно пытаясь растерянность свою, недоумение, наконец, то, что в переживаниях человека иного склада именовалось бы как леденящий ужас, излить в этом запоздалом возмущении. — Десять раз проверишь и перепроверишь… на одиннадцатый надуют. Все из-под палки. Привыкли уже — дублируется не раз и не два, любой огрех на каком-то более высоком уровне замажут, и, значит, нечего и в ус дуть».