Михаил Миляков - Лавина

Он приподнял голову, хотел встать. Невозможная догадка явилась, поначалу даже не потревожив и не испугав его, почти не нарушив расслабленного любования. Тело само конвульсивно напряглось, пытаясь высвободиться из снежного плена, — минута беспорядочных усилий, когда инстинкт жизни бросает в действие прежде, нежели рассудок подскажет как. Обрывки мыслей перескакивают с одного на другое, не сосредоточиваясь ни на чем. Трепещущая память, безжалостно отринув не боязнь, скажем иначе — чисто мужское стремление уйти от действительности, — рывками и в обратном порядке восстанавливает ход событий. Как выгребал в кипящем, несущемся снежном потоке, не понимая, не видя ничего вокруг, повинуясь чему-то, что не было ни разумом, ни даже памятью… Потом… но это раньше — неудержимый рывок веревки, сорвавший его со скал. И первые секунды: снежный вал, увенчанный сияющей короной.

Сами собой, казалось, локти уперлись в снег… Вкладывая все силы и те, скрытые, о которых зачастую и понятия не имеем, покуда жестокая необходимость не призовет их, стронул свое тело. Ничего не зная, кроме пожирающего напряжения, целиком в нем, потащил себя сантиметр за сантиметром… Удерживал рюкзак. Нащупал лямку, выпростал из нее руку; другую лямку сдвинул с плеча. Уперся ладонями. Под правой просел снег. Подложил лямку, где подшит войлок. Еще усилие. Еще!.. Вытащил, вырвал себя из плотной снежной массы. Попытался встать. Острая боль взорвалась, руки его подогнулись, и все вокруг закачалось, поплыло, быстрее и быстрее, теряя очертания…

Едва Сергей ощутил себя вновь, его охватил страх неизвестности и ужасных предположений. Так бывает, когда начинаешь понимать, что ранен, но не знаешь, насколько серьезно, не видишь куда и страшишься, что действительность хуже пугающих предположений, страшишься убедиться в этом и не можешь ни минуты терпеть неизвестность.

Медленно, ожидая ежесекундно нового взрыва боли, опасаясь, что уйдет сознание, очень медленно и осторожно и все время прислушиваясь к своим ощущениям, контролируя себя, приподнялся на руках.

«Ноги?.. — Словно гора с плеч: — Целы. Как будто. Но… что-то неладно, что-то определенно неладное с ногами».

Попробовал было встать и не сумел. Опираясь на левую руку, правой принялся ощупывать себя.

Все цело и крови не видно. Ни на одежде, ни на снегу. Но поясницу рвало, жгло. Перед глазами опять поплыло… Тошнота. Осторожно опустился на спину и лежал, отдаваясь боли, пережидая ее, стараясь только не напрягаться, не делать ничего, что могло ее усилить, усилить тошноту.

Живая, режущая, рвущая боль. Все, что способно чувствовать, страдать, до конца наполнено болью. Ни о чем не думал Сергей в эти долгие минуты. Боль вытеснила все и властвовала надо всем, что было им.

«Что такое?» — Он хотел передвинуть ногу, повернуться на бок. Он хотел, он пытался…

Ноги не двигались. Ни одна. Ноги были как чужие.

Он понял, что не чувствует ног совсем и что именно в ногах нет боли.

Медленно приподнялся, дотянулся рукой, трогал ноги, давил. И не чувствовал касания руки. Не ощущал стиснутой кожи. Только боль в истерзанных, обожженных веревкой пальцах.

«А Бардошин?.. Мы на одной веревке…» Побелевшими глазами Сергей смотрел вниз, где в комковатом, присыпанном будто сахарной пудрой снегу терялась веревка.

— Эге-ге-ге-гей! — закричал он и не узнал свой голос, слабый и хриплый. — Э-гей! Эге-ге-гей! — Шесть раз в минуту — сигнал бедствия.

Он кричал и всматривался, вслушивался, до звона в ушах, до рези в прищуренных, слезящихся от напряжения и яркости глазах. Всматривался в навалы снега и камни, курившиеся парком, и громоздившиеся по сторонам скалы. Вслушивался в шорох оседающего снега. И кричал.

Много раз кричал.

И слушал.

Но даже эха не было ему в ответ. Голос тонул в мертвенном, неподвижном, поглощающем звуки безмолвии.

Он кричал с каждым разом слабее и глуше, пока не обессилел вовсе.

«Навряд веревка оборвалась. Тут Жора где-то. Засыпан», — почти без сожаления решил он. Нащупал возле грудной обвязки веревку, потянул. Выбрал метра три. Больше не поддавалась. Медленно перекатился на живот. Подумал было, что, если с позвоночником что-то или почки, лучше на спине лежать, чтобы холод. И остался на животе. Только подложил под подбородок руку, сожженной ладонью вниз, к снегу. Спину грело солнце. Поташнивало. И так горько, так отчаянно пусто и бессмысленно было на душе.

Сквозь оцепенение, спутанность пробилась боль. Боль росла, крепла по мере того, как Сергей сосредоточивался на ней. К боли присоединилась жажда. В горле свербит, пересохший язык липнет к нёбу. Подскреб немного снега, взял в рот. Снег таял и не утолял, но обострял жажду. Медленно грыз отдающие ржавчиной куски льдистого снега.

Один во всем мире. Кричи не кричи… И все-таки повернулся на бок, затем на спину, снова начал свои бессмысленные слабые призывы. Голос какой-никакой — от жизни, как и боль. Человек, который страдает и кричит, еще не так плох. Эта несчастная мысль что-то крепила в нем, уводила от отчаяния, от покорности отчаянию.

Надвинул на глаза защитные очки. Стекла в каплях. Приподнял голову и стянул очки. Тут только сообразил, что каски нет. Кое-как протер пластмассовые фильтры рукавом. Надел. Чуть покойнее стало от простых этих забот. Обыкновенное оказывалось благом.

«Безвыходных положений не существует», — вспомнил он и поморщился, так издевательски прозвучала здесь эта фраза. Попытался думать о другом. Но другого не было. Были горы, белыми крепостями возвышавшиеся по сторонам, скалы, снег, боль, безысходность. Бардошин где-то тут, под снегом. Остальные?.. Остальные, наверное, тоже. Смерть забрала всех, с кем вместе шел, ссорился, ненавидел, кого любил…

«Не уйди Жора вправо к середине снежника, не подрежь его… И ведь хотел крикнуть… И не крикнул. Воронов тоже молчал. Хотя условием поставил: идти возможно ближе к скалам. Или пожалел нас, грешных, видя, сколько намело снегу возле скал. Но Воронов жалеть не умеет. А распутывать до конца этот узел — я и никто другой потребовал подниматься по снежнику. Я — потому что Паша вымотался вконец; потому что скорее казалось; потому что я хотел одолеть давнее недоверие к снегу, а может, и то, что копилось против Бардошина… да мало ли. Паша выглядывал тогда из-за Воронова, конфузился и радовался, что со скалами покончено. Воронов же, обычно въедливый до мелочей, тут словно улетел за тридевять земель. А, да что теперь!

Нет, надо понять. Именно теперь. Не кривя душой. Незачем валить на «несчастную случайность». Жора шел, где ему было легче, а мы все смотрели, занятые каждый своим. Но я ждал, я надеялся, что что-то произойдет. Чтоб не самому, не своими руками. Чтобы остаться чистеньким и ни сном, ни духом. Не смел, может быть, так прямо, как сейчас, думать, но ждал. А когда случилось… Что ж, если бы Жорка был жив, он с полным основанием мог бы съязвить: «Смалодушничал». Да, так оно, если отбросить привычную манеру городить всяческие ширмы, и раз не вижу, следовательно, этого нет», — с горькой укоризной билось в нем, не давая сосредоточиться на действительности.